Стихотворения и поэмы - Максим Рыльский

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ясько́ Ольшевский жил в сырой хатенке тесной,Где писк стоял ребят, страдавших животом.Но жизнь в лачуге той казалась мне чудесной:Лишь в свете розовом я видел всё кругом.И фикус чуть живой — страдалец всем известный,И Каквас — рыжий пес, не ладивший с котом,И кот полуглухой, и сырость — всё жилищеРомантике моей служило доброй пищей.

Сосед Ольшевских Шуть субъектом странным был,Задрапированным в какие-то тряпицы.Две дочки жили с ним; увы, я позабыл,Как звали девочек, я позабыл их лица,Но принужден сказать: я сразу двух любил.Тогда передо мной раскрыл свои страницыДобрейший Вальтер Скотт. Он имя сестрам дал:О Минне я грустил, о Бренде я вздыхал.

В иные времена был где-то экономомГригор Игнатович, родной отец Яська́.Начнет рассказывать, и сказка снежным комомРастет себе, растет и тешит бедняка.Знакомым сообщит, расскажет незнакомым,Что карты он любил всем сердцем игрокаИ как-то выиграл две шубы и каретуС четверкой вороных… А где они? — Их нету.

Ясько Ольшевский был товарищ мой второй,Но друга первого я не забыл — Андрея.Я только холодней с ним стал бывать порой…Ах, дружба детская! Что на земле милее!Хоть взрослому она и кажется смешной,Но в некий дивный миг, как слово чародея,Нам объясняет мир и нас самих она,И тем нам дорога, хоть, может быть, смешна.

Андрей мой обитал в жилище небогатом.Нас разделял овраг. Бывало, в зимний деньЛетим на саночках. Нам весело — ребятам.Мороз нам нипочем, — все шапки набекрень!Внизу, в яру, плетень: «Держите их!» Куда там,—Мы прямо на него, и затрещал плетень.Нас бабка старая Андреева бранилаИ, Шкрябом прозванный, его отец Данило.

Данило был отцом двух добрых сыновейИ славной дочери, а звали дочку — Ганя.Влюбленность детскую припомните скорей,Наивную любовь — высокой подражанье —И смуглое лицо, какого нет милей,В венке из васильков, и зорьки догоранье —Всё то, что узнаем в весенние года,Что вместе с юностью умчится навсегда.

Случалось ревновать, бывали и упреки…Писать я рано стал, и тысячи тревог,И тысячи надежд в мои ложились строки.Но тут же их презрев, уписывал творог,Сметану уплетал поэт за обе щеки,Хотя еще пылал от стихотворных строк.Однажды, сознаюсь, повеса несчастливый,Соперниками был отстеган я крапивой.

Андрей, Данилов сын, прославился лишь тем,Что сапоги тачал, что, выпив самогону,Над чаркой кончил жизнь. Но тысячи проблемЛегко он разрешал мальцом во время оно.Бывает, из таких растут творцы поэм,Признанья своего таким дарит коронуНарод. И прав! Но всё ж бывает, поглядишь, —Гора, как есть гора! — а родила-то мышь.

Признаться, в те года не так уж странно было,Что не расцвел талант Андрея молодой, —Он был крестьянский сын. Но помню — у ДанилаБыл брат, и братом тем отец занялся мой.Неглупый мальчик был, смышленый, скромный, милый!Отец мой говорил, что путь пред ним большой,В гимназию отдал, тот принялся учитьсяИ стал чиновником — отъявленным тупицей.

В Удельном ведомстве, мне помнится, служилАндреев дядюшка. В Романовке бывая,Он сельский борщ хвалил и по селу ходил,На местных молодиц взгляд масленый кидая, —А в Киеве живя, отец и мать бранил,Родителей своих усердно избегая:Они-де мужики, простой народ они,Невесты из-за них не сыщешь в наши дни!

Покорно вас прошу понять меня как надо:И зоркий взгляд порой не сразу разберет,Что выйдет из мальца. Ему семейство радо —Такой он шустренький, а смотришь — подрастетОтца и матери возлюбленное чадо, —Лишь кормится да спит. И всё ж наоборотПорою может быть. Здесь дело очень тонко.Вы помните рассказ про гадкого утенка?

Какое множество погибло лебедятВ болотном мороке, во мгле былой России!Они рвались в простор из-за семи оград,Им снилось: вдалеке горят огни живые!Таким вот был Степан, двоюродный мой брат.Отцу он подавал надежды неплохие, —На сына своего надеялся весьмаБрат матери моей, мой дядюшка Кузьма.

Мой брат двоюродный не мог работать в поле, —На ногу правую он с детства припадал.Учился ж как никто в церковной нашей школеИ в Александровском[137] (Кузьма его отдалУчиться ремеслу). И жил он на Подоле.Знакомства тайные, как видно, завязал.Вернулся он домой партийным... (По секретуС восторгом сообщил Ясько мне новость эту.)

Японская война передо мной встаетВ туманной пелене, и пятый год в тумане.Тогда словам иным мы начинали счет:«Собранье», «стачка», «шпик», «штрейкбрехеры», «восстанье».Забросив ремесло, Степан исчез в тот год,И слухи лишь одни ходили о Степане,Что, дескать, наш Степан под стражу заключенИ вечный двигатель в тюрьме придумал он.

Я помню, про него вся волость говорила,Что был бы инженер прекрасный из него,И мудрецы, твердя: «Не тратьте, куме, силы»,Качали головой: «Что значит баловство!Беда с такими вот!» — «Мне лучше б лечь в могилу, —Кузьма говаривал, хватив того-сего,—Чем сына потерять, разумника такого!»И больше про него я не слыхал ни слова.

Да где и услыхать! Скажу я про Яська.Клин журавлей летит, осенние затоныСинее с каждым днем, всё холодней река,Береза в золоте, а дуб еще зеленый,А паутины нить уж до чего тонка!И осень русая глядит, как мы, гулёны,Взяв Какваса с собой, я и Ясько — вдвоем,Два гордых лучника, «охотиться» идем.

Свистят и клыкают — о, звук животворящий! —В кустарнике дрозды; а вся земля в шелках;Пестреют пятна рощ, а воздух — меда слаще.О, как серьезно лук сжимали мы в руках,И разговор какой вели мы настоящий.Таинственную дичь вдруг высмотрев в кустах(Дичь эту вальдшнепом германцы окрестили),Пускали стрелы мы — они безвредны были!

И с куропатками встречался наш отряд,И делал стойку пес, наш Каквас, вот ей-богу,Да не было ружья! Ах, почему мой брат —Иван — не верит нам! Он, впрочем, понемногуЕще охотился на крыжней и чирят,И, с ним идя в поход, как били мы тревогу,Как в воздухе звенел рассказ проворный нашО месте том, где дичь сама летит в ягдташ!

Давно я поседел, но с этим чувством сладуТеперь, как в детстве, нет, и славлю каждый разЛесов глубокий шум и влажную прохладу,Росинки на сучке блистающий алмаз,Рассвета сизого разумную усладу,В сплетениях ветвей звериный древний лаз, —И сердце вновь и вновь, как в детстве, замирает,Лишь вальдшнеп из куста прямой свечой взлетает!

О друг мой, человек, весь преданный земле,Весь у земных забот в неодолимой власти!Для нас с тобой поля в осеннем хрустале,И паводок весны, и на алмазном настеКрасавцы снегири, и книги на столе,И смелых мыслей взлет, и полный кубок страсти,И дружбы радостный и радужный стакан,И марта яркий блеск, и сентября туман!

Нет, разве не для нас всё, чем мы овладели,Что пот наш оросил и освятила кровь?Улыбку матери забыть ли, в самом деле,В сердцах угаснет ли когда-нибудь любовь?И разве стаи все над миром пролетели,Все муки отцвели и зорь не будет вновь?Весна отмоет кровь, пройдет зимы угроза,И расцветет земля, как молодая роза!

Свое минувшее припомнивши не раз,Припоминая вновь младенческие годы,Я понял хорошо, — с Яськом сроднили насОдни стремления и светлый мир природы.Взяв семечек и груш набравши про запас,Мы шли с приятелем в далекие походы,А третьим Каквас был, и всем казался тремНаш садик — пущею, скворец же — глухарем.

Всю жизнь свою играть куда как люди падки:Играют юноши, играют старики!Мы знали: не убить из лука куропатки,А всё ж охотились — отменные стрелки!Бывает кое с кем: между бровями складки,Морщины на лице, и в серебре виски,А детскую стрелу опять пускать готов он,Подобно нам с Яськом, искусством зачарован.

Действительности нам, случается, милейИные вымыслы, любимые до боли,И мы спешим туда, откуда нет путей:Гекуба скорбная нас привлекает боле,Чем мир да тишина отнюдь не ярких дней,И гибнем мы, друзья, порой не оттого ли,Но иногда придет, в веках благословен,И Саксаганский наш или француз Коклен.

Как нас манил к себе весь мир многоголосыйСмешеньем красок всех и запахов густых!Любили мы смотреть, как издалёка осы(Знакомые у нас бывали между них)Солидно, не спеша летят через покосыИль совещаются о всех делах своих,А луч, жилища ос залив веселым светом,Первоприсутствует на совещанье этом.

И было всё полно невиданных чудес,Всё было создано, казалось, только ныне!Вот ястреб на птенца свергается с небес,Вот дождь мальков бежит по речке темно-синей,Овсом серебряным рассеялся, исчез,—И щука плавает одна в речной ледыни,Вот заяц — словно тень, во мгле вечерней онКрадется, клевером кудрявым привлечен.

Все звуки в тишине, весь трепет, все движенья.Весь мир — таинствен и загадочен, хоть прост.Мне только б слушать птиц, мне б наблюдать пареньеИх перелетное и трав весенних рост…«Охотиться» зовет Ясько. От нетерпеньяБежим мы по мосту, — дрожит под нами мост…Ясько в могиле спит, я поседел, лысею,Но как расстаться мне с романтикой моею!

Зима. Колодец. Стук обмерзлого ведра.И женщин голоса, и крики ребятишек,И галки поздней крик, — вечерняя пора.А снег валит, валит, — везде его излишек.Уже в снежки играть собралась детвора.Ясько — всем атаман. Горят сердца мальчишек.Я слышу… Господи! Невдалеке от хатК нам куропаточки проворные летят!

И вмиг забыто всё… Не говоря ребятам,Мы покидаем их, за клунею ползем.За нами чистый снег лежит ковром примятым(Уже немало вьюг промчалось над селом!),Но Курта черт принес, он лает, и куда там —За хвост поймаешь дичь с таким дурацким псом!Не удалось, увы, увидеть и того нам,Как стайка поднялась, наполнив сердце звоном.

И до сих пор тот звон в моих ушах стоит.Но как не рассказать, от счастья замирая,Что сердца колокол от птичьих крыл звенит,Когда на жар зари летит над снегом стая?Не может быть наш пыл охотничий забыт,И крыша ветхая соседского сарая,Где воробьев с Яськом ловили мы вдвоем…Чем память занята — несчастным воробьем!

Благодарю тебя, Ясько, я, как умею,За игры детские (их вижу и во сне!).Ты умер молодым — и смертью не своею,—Хоть от военных рук, но все ж не на войне.Товарищ твой, солдат, с винтовкою затеявПеред тобой играть (так рассказали мне),Шутя, прицелился в Ольшевского Ивана —И пуля, как всегда, ударила — нежданна.

Восьмой кончая класс, я почитал за честьВо всем небрежным быть. И, даже не заплакав,О гибели Яська спокойно принял весть.Земляк мой замолчал, о смерти покалякав…И вдруг мне вспомнились, а почему — бог весть! —Наш садик, деревцо. Под ним старик АксаковОткрылся нам с Яськом в простой душе своей…Был предосенний день — один из лучших дней.

В то лето самое Ясько у нас в именьеБыл пастушонком. С ним мы стерегли телят.Я — пастбищ неофит — пьянел от наслажденья.Сам Стенли в Африке, я думаю, наврядТак много пережил. И вот — грехопаденье.Арбузы ели мы, забыв, что это яд.Ведь был холерный год, нам запретила мамаИ помышлять о них! Припомните Адама.

У Гершки Медника приобретя арбуз,Мы с ним бежали в сад, и нас листва скрывала.Казался овощ тот божественным на вкус.Мы чавкали вовсю, а эхо помогало!Был этой тайною наш закреплен союз.Как детство описать в одной странице малой?Как оживить струну, замолкшую давно?Зачем всё прошлое — мгновение одно?

С былым восторгом мне под грушею корявойАксакова уже, наверно, не читать.А есть ли груша та? Уж мне не есть лукавоЗапретного плода, чтобы не знала мать.Уже вечерний свет над зимнею дубравой,Но в сердце, черт возьми, всех весен благодать!Покамест греет кровь и жарки строки в песнях,Читатель молодой, — поэт тебе ровесник!

Ты ходишь по земле неопытной стопой.Позволь благословить твои пути-дороги!Дыши и радуйся, — ведь молодость с тобой,Не избегай борьбы и не беги тревоги.Лети всегда вперед, как ветер молодой,Твои пусть никогда не тяжелеют ноги.Запомни, юноша: движение и крикБессмертны, хоть живут они короткий миг.

Об этом я пишу, а тучи над страною[138].Не лучше ль в ясный день о прошлом рассказать?Не всю еще напасть железною метлоюМы вымели с земли, — еще рыдает матьИ, стиснув зубы, брат кремнистою тропоюИдет и падает, чтобы, упавши, встать,Еще нам смерть грозит, и угрожают беды,И камни ранят нас, но путь наш — путь победы!

Так! Правда будет жить! И это — наша цель!Вновь расцветет страна, и радость будет снова,Но боли не забыть нам в несколько недель,И может быть, мое сейчас некстати слово,Некстати, может быть, воспоминаний хмельПытаюсь я вплести в страны венок терновый,Не оскорбительно ль мои стихи звучат,Когда война и месть ударили в набат?

Пусть мать поверит мне, пусть мне поверят дети, —Любя грядущее, которое для насСверкает звездами сквозь ночи лихолетий,О прошлых временах я свой веду рассказ.Нет, не одни цветы срывал я в годы эти, —Мне видеть довелось и страшное не раз,И скажет мастер-внук и внучка-мастерица:«Всё это было так, но это будто снится!»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ