Стихотворения и поэмы - Максим Рыльский

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Денис с Кузьмою раз (была зима тогда),По чарке выпивши (частенько выпивали!),Беседу завели. Стояли холода,А добрые друзья о лете толковали,О том, как может жить кукушка без гнездаИ как от черепах рыбешки убегали, —И утверждал Кузьма, что знает без наук,В какое время дня обедает паук.

А молчаливый сад в уборе был нарядном.Деревья в инее сияли за окном,И поле белое таким казалось ладным,Плыл розоватый дым над голубым селом.Мир представлялся мне пособием наглядным,Он был куда как прост, хоть тайны были в нем,Хоть удивлялся я Денисовым системамИ формулам Кузьмы — беседе Фабра с Бремом.

Что заставляло их настойчиво вникатьВ мир, скрытый для других, в запретные глубины?Порой едва-едва умевшие читать,Старались истину найти «простолюдины».Пытливого ума глубокая печать —Друзей отметили обильные морщины.Был каждый знак такой — фантазией прорыт,Но без фантазии бессилен и Эвклид!

Следя за утками, следя за куликами,С Денисом мы не раз скользили над водой,Как тени легкие. И нежными утрамиДенис рассказывал о птице водяной,И кто из птиц кричит какими голосами,Какими осенью, какими же весной, —И раскрывал порой секреты и приметы,Каких у самого Мензбира даже нету.

Охоту Каленюк забавой называл,Но ловлю рыбную — занятием отменным,Священнодействием мой Каленюк считал,И рыболовом слыл едва ль не вдохновенным.Весь пруд романовский (он в зелени сверкал)Ему подвластен был, что было несомненным,Как Листу инструмент, пилоту — синева,Шевченку нашему — родные нам слова.

Я с рыбной ловли плыл вечернею порою.Закатный луч в пруде огни свои гасил,Далекий горизонт едва мерцал зарею,Спускались сумерки. Закат неясен был.Смотрю — в челне Денис. Приветствием со мноюОн перекинулся. Замолк, а я спросил:«Вы что же дремлете? Ответ держите честно!»— «Крапивку нюхаю, — и пахнет же чудесно!»

Любил он запахи — и всяческой травыНатаскивал в курень, в шалашик свой прибрежный,Где отдыхал порой, где б отдыхали вы,С большой охотою отдавшись лени нежной;Там часто «Всадника» читал «без головы»Денис Исакович, но, рыболов прилежный,В моря далекие всем сердцем был влюблен:«Пиратами морей» зачитывался он.

Душа Денисова и книги признавала,О приключениях любил читать рыбак.Признаться, знаю я писателей немало, —Всё на устах у них Гомер, Шекспир, Бальзак,А под подушкою покоится, бывало,Рассказ о сыщиках, роман о сотнях драк:Вития без ума от Ната Пинкертона,А в лучшем случае — Дюма его икона.

Уже не говорю, что был Денис певцом,Что в пенье затмевал он самого Богдана.Позднее я узнал еще и о другом:Он сердцем обладал отнюдь не истукана.Везде ходил рассказ почтительный о нем,Что он у самого учился Дон-Жуана,Что пальцы не клади ему — Денису — в ротИ что доставил он кое-кому хлопот.

Прошу прощения, блюстители морали:Признаться, я порой и сам нетверд был в ней,Но к пуританству всё ж склоняюсь в идеале,Хоть, может, седине обязан лишь своейТем, что несу теперь суровые скрижалиБезумной юности, ослепшей от страстей…А впрочем, я боюсь — друзья воскликнут хором:«Ишь завернул куда! Нет, ты не censor morum!» [139]

Ну, словом, обладал наш добрый Каленюк,Денис Исакович, горячим, пылким нравом.Он — чести рыцарской подчас наивный друг —Любил поговорить и спорщиком был бравым,Любил, чего таить, и рюмок дружный звук(По малой пропустить считал он делом правым),И ложки вырезал, искусством тем хвалясь, —Лентяем не был он, но жил не торопясь.

Зимою у окна, в убогой сидя хатке,Фруктовым саженцем он похвалялся мнеВ саду малюсеньком, чей вечно не в порядкеБыл низенький плетень, а в хатке на окнеГрустили фуксии и кактус (он не в кадке,В горшочке изнывал и смирен был вполне).Он здесь присутствовал — всей роскоши замена,—Как славный баобаб добряги Тартарена!

Любил дарить Денис, — всё раздарить он мог.С уловом неплохим идет с пруда, бывало,Зацепит встречного, найдя любой предлог,Беседу заведет со старым или малым,Придумает дела. Минут пройдет пяток,Он о делах забыл. Улыбка заиграла.«Примите, — говорит, — подарок рыбака;Рыбешка мелкая!» А линь-то — с боровка!

Не составлял Денис меж прочих исключенья,Ведь щедрость — бедняков главнейшая черта.Никто не подвергал его рассказ сомненью.Рыбак рассказывал, как в юные годаОн окунька поймал. Не рыба — загляденье!За годом год бежал, едва ли не в китаТа рыбка выросла, приняв размеры чуда,—К дням юности моей она достигла пуда.

Лихих охотников и ловких рыбаков,Прошу меня простить, зовут у нас вралями.Но я поэтами их называть готов,Воспламененными своими же словами,В которых дивный мир прекрасней всех миров.Ну, чем бы жил Денис, бедняк меж бедняками,Когда бы не седлал крылатого коня,Из ночи день творя и чудище из пня?

Но представляю вам мечтателя другого:Пред вами музыкант — сапожник РодионВасильевич Очкур. Печально, бестолковоСвисает ус один, второй же, чтобы тонГеройский задавать, подкручен вверх сурово…Тихонько выгребешь на голубой затон —И вдруг из камышей на водяной дорогеРедько покажется индейцем на пироге.

Каскетка с пуговкой (таких уж больше нет),Другого картуза на нем не помнят люди.Кивнул он, как велит рыбацкий этикет,И по-сибирски вдруг воскликнул: «Клёв на уды!»Откуда это всё?.. Бродяга и поэт,Он путешествовал, ни хорошо ни худо,Золотоносные объездив берега, —Четыре года с ним была дружна тайга.

Начнет рассказывать, рассказ течет богатыйПро уток северных, гусей да лебедей,О том, что как-то раз подстреленный сохатыйЕго едва не смял, про рыб и про людей…Очкур хвалил Сибирь, а всё ж родная хатаВлекла его в тот край, который всех милей.Вернулся он домой, соседям объясняя:«Сибирь-то хороша, да там мошка́ лихая!»

Возможно, мошкара была тому виной,Что Родион с тайгой счастливой распрощался,—Но вскрыл его письмо наш писарь волостнойИ собутыльникам «под мухой» похвалялся,Что знает хорошо, чем дышит наш герой,Что будто бы в письме любить он вечно клялся:Влюблен был Родион Васильевич Очкур…И писарь волостной хихикал: «Ишь, амур!»

Я допустить могу подобную причину,Хоть шутки писаря не слишком уж смешны, —Что кошечкою звал дебелую МокринуОхотник в том письме из дальней стороны…Но, думаю, его влекло на Украину:Она его звала всем звоном той струны,Какая замолчать лишь вместе с сердцем можетИ нежность к родине в разлуке с нею множит.

Ты там, на западе, страна моя, видна,Где пурпур и янтарь горят в огне заката.Душа летит туда, печалями полна,Туда, где гор кайма, как тени, синевата;Там свет мой, цвет мой, там всех юных лет весна.И с солнцем я иду к печальной двери брата:Прозрачный, ясный луч твоих коснулся ног,Иду, и предо мной в крови родной порог…

Вернувшись, Родион и ветхого порогаОт хаты не нашел, но не грустил, и вот —Из глины с камышом, тесна, темна, убога.Но хижина его на холмике встает.К знакомому пруду его влекла дорога,Пруд заменял ему поля и огород, —Удил легально он, сказать же между нами:Он также промышлял запретными сетями.

Хозяином пруда был господин Рудой —Начальник доблестный сыскного отделенья.Чтоб малость округлить доход служебный свой,Он кражи сочинял и сам в одно мгновенье(У нас в Романовке ходил слушок такой)Сейчас же раскрывал свои же преступленья.За эти фокусы лишен он места был,Но место лучшее тотчас же подцепил…

Поросший камышом на радость нам, мальчишкам,Являя в добрый день всех изобилий рог,Хотя Рудого пруд был щедр, и даже слишком,Но прокормиться всё ж Васильевич не могОдною удочкой, одним своим ружьишком,И приходилось жать у пана за снопокПшеницу желтую и восковое жито, —А жал он мастерски, а жал он знаменито…

Работа тяжкая, мученье и отрада —Страда. Без тени день. И целый мир молчит.Одних кузнечиков сухая канонадаВ горячей тишине, в безмолвии трещит.Зерно уже течет, и жать проворней надо.Сгибайся без конца! Жара! Спина болит!Лишь самый малый миг передохнуть случится,Коль Ганка старая попотчует водицей.

Но и трудясь, шутил веселый Родион.Идя с серпом вперед, работать продолжая,Расскажет что-нибудь — диковинней, чем сон,В искусстве вымысла соперников не зная.А смотришь, к вечеру корона из коронУж на второй копе сверкает золотая,А Родион поет, хоть голос хриплым стал.Нажал он две копы, да заработок мал[140].

Но жито кончится, пшеница отойдет,На просяных полях пиры начнутся уток.Сегодня желтый лист то там, то здесь сверкнет, —И всюду желтизна через десяток суток.Девичьи голоса всё ласковей. Как мед —Дни сытой осени. А там и первопутокРасстелет рушники белее серебра,А там и свадебки уже играть пора.

Скрипицу пыльную тогда с гвоздя снимаетЛюбитель музыки — усатый Родион,И канифолью он смычок свой натирает,И добрый слух его — ему же камертон.Настраивает он, колки он закрепляет:Его сердечный друг — разгневанный тромбонОднажды в ярости разбил и гриф и деку,Едва не превратив и скрипача в калеку.

А грянет Родион — все ноги ходуном:Различных «казачков» (а «казачков» немало!)Убогоньким своим, но мастерским смычкомУмел он извлекать из своего «играла».Водилося одно за нашим скрипачом:Сыграл — не повторит и не начнет сначала,—Ударит новое. Готов поклясться я:Он даже игрывал и «польку-соловья!»

«Троистой» музыки я не застал. ОбычноПри мне уже гремел на свадьбах у крестьянОркестрик смешанный, но слаженный отлично:Кларнетец да «труба», тромбон да барабан…Под крики пьяные они гремели зычно,И скрипка, так сказать, вела лишь задний план.Но было в скрипочке задорное такое,Что всей «капелии» считалося душою.

А этот Родион — последний мужичок,Обруганный не раз, не раз жестоко битый,Был первым в дни торжеств: рванет его смычок —Танцуют Ганны все и пляшут все Улиты.Усатой головой стрельнув куда-то вбок,Он пустит перелив особо знаменитый,И все сбегаются оттоле и отсель —Послушать музыку и глянуть на кадрель.

Однажды в летний день (ну, разве не приятноОсеннею порой иные вспомнить дни!)От солнечных лучей в листве скользили пятна,А за деревьями густыми, в их тени,Был слышен тенорок, играла скрипка внятно.«Ну, вот — два сатаны! Господь меня храни!—Так с нами в разговор вступала деликатноЯрина-тетенька. — Обедня, а ониКозу свою водить!» Подобное сужденьеНе строгим было, нет, но полным снисхожденья.

Припоминать теперь, ей-богу, не берусь —Куда, откуда шли Денис мой с Родионом,Но всё в ушах стоит: «Ой, лихо, не Петрусь!»А дальше завели такое — с перезвоном,Такое грянули на всю честную Русь,Что показалось вмиг соленым-пресоленымЯрине-тетеньке, а ухарский напевПерцовкой лился к ней, за лесом прозвенев.

Ах, чудаки мои, столь сердцу дорогие!Вы — как огни вдали, в тумане зажжены…А дальше слышу я стенания глухие,Рев императорской бессмысленной войны,Я вижу тех, кто пал за новую РоссиюПри первых проблесках идущей к нам весны,И солнце вольности, что выплыло багрово…Хватило б только слов, — о нем скажу я слово.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ