Каторга. Преступники - Влас Дорошевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Постойте, постойте, Бог с вами! Опомнитесь!
– Не желаете? Не надо. А может быть, господин свободного состояния, желаете? Так дерите! Не желаете? Упрашивать не буду, потому что лишенный всех прав состояния. Да вы образования меня лишить можете? Духа моего интеллигентного лишить можете? Разве он меня порет? Всех порет, кто во мне заключается. С Боклем, и со Спенсером, и с Шекспиром на «кобылу» ложусь, и с Боклем, и со Спенсером, и с Шекспиром меня смотритель порет! С Боклем! И вдруг предписание: «Переслать его с попутным быком в селенье Дербинское». И я с быком. Как я должен с быком разговаривать? Как с товарищем? Он, значит, скот, и я, значит, скот! Лишить прав можете, но ведь не до такой же степени! С быком. И на «кобылу», и розгами, розгами. Встала бы покойница, посмотрела бы. Ах, как бы ручками всплеснула! В перчаточках! «Ах, кель-оррэр, дерут его как сидорову козу. Ах, как просто!» Это у нее любимое слово было: «Просто». «Ах, – скажет, – это платье. Это просто как-то». Мужу изменять, – а его дерут, дерут! А? Какому мужу? Ко дню ангела браслет подарил.
Он вдруг заорал благим матом:
– Сапфиры! Брильянты! Голконда! Горел!
И заплакал.
– На службе завтракать бросил. Курить перестал. Год копил целый. Копейку к копейке. Все по частям в магазин носил: «Не продавайте!» Дома зимой в кителе ходил, чтобы сюртук не носился. По той же причине в комнатах снимал сапоги и ходил в туфлях. Казначею задолжал. И принес! В самый день ангела. Раньше встал – и на цыпочках. И на ночном столике. Раскрыл и поставил. И штору отдернул, чтобы луч солнца. Игра! Сижу жду: что будет? Не дышу. И начала жмуриться, и глаза открыла, и вдруг крик: «А-а!»
Он схватился за голову, и на лице его отразилась мука жесточайшая.
– И в этом же браслете застал! И все кругом столько лет смеялись, только я один, дуралей, серьезный был. Ха-ха-ха! Так вот же вам! Я один хохотать буду, а вы все кругом будете в ужасе. И вдруг должен писать прошение за безграмотством поселенца такого-то; прошу выдать для нужды домообзаводства из казны корову и бабу. А! Корову и бабу. Бабу и корову. А я сотворил себе кумир. Что есть женщина? Генрих Гейне сказал: «Бог создал ее в минуту вдохновенья!» Жрать не надо, – чулочки ей шелковые, чтобы любовнику приятнее ноги целовать было. Женщине ведь непременно ноги целовать надо! На коленях перед ней! На полу! На земле перед ней! В прах! А тут корова и баба. Дайте мне двадцать копеек… Что такое? Рубль? Благородно. Понимаю. Истинно. Все, значит, как есть, понял: в каторгу – и рубль ему, и совесть чиста. Руку! Как интеллигент интеллигенту говорю: спасибо. Просто и кратко! Спасибо.
Поэты-убийцы
I
Пащенко – это его бродяжеское имя – был ужасом всего Сахалина.
Когда Пащенко убили, этому обрадовалась прежде всего каторга.
За Пащенко числилось 32 убийства.
Он многократно бегал, и когда его нужно было «уличать», сообщая из Одессы на Сахалин приметы Пащенко, написавшие начальники тюрем и надзиратели добавляли:
– Только не говорите Пащенко, что сведения сообщили мы.
Придет и убьет.
Таково было страшное обаяние его имени.
Среди всех кандальников Александровской тюрьмы Пащенко нашел себе только одного «человека по душе», такого же тачечника, то есть приговоренного к прикованью к тачке, как и он, Широколобова.
Широколобов – второй ужас всего Сахалина и Восточной Сибири. Кандальные сторонились от него как от зверя.
Широколобов был сослан из Восточной Сибири за многочисленные убийства.
Широколобов – сын каторжных родителей, сосланных за убийства и поженившихся на каторге. Перед вами тупое и действительно зверское лицо.
Он попался на убийстве вдовы-дьяконицы. Желая узнать, где спрятаны деньги, Широколобов пытал свою жертву. Отрезал ей уши, нос, медленно, по кусочкам, резал груди. Широколобова привезли на Сахалин на пароходе «Байкал» прикованным железным обручем за пояс к мачте.
Это был единственный человек, с которым нашел возможным подружиться в тюрьме Пащенко. Вместе они и отковались от тачек и совершили побег, разломав в тюрьме печку.
Они ушли в ближайший рудник и скрылись там. Каторжане и поселенцы должны были таскать им туда пищу.
Должны были, потому что иначе Пащенко и Широколобов вышли бы и натворили ужасов.
Но их местопребывание было открыто.
На дереве, около входа в одну из штолен, почему-то болталась тряпка. Это показалось странным начальству. Не примета ли? Была устроена облава, но предупрежденные Пащенко и Широколобов ушли и перебрались в дальний Владимирский рудник.
Там они скрывались точно так же.
Однажды, перед вечером, надзиратель из бывших каторжан, кавказец Кононбеков, вышел с ружьем, как он говорит, «поохотиться, нет ли беглых».
Идя по горе, он услыхал внизу в кустах шорох. Это Пащенко и Широколобов вышли из горы.
Кононбеков приложился, выстрелил на шорох. В кустах раздался крик. Какая-то тень мелькнула из кустов.
Кононбеков бросился в кусты. Там лежал при последнем издыхании Пащенко. Пуля угодила ему в темя и пробила голову. Пащенко «подергался», как говорит Кононбеков, и умер. Широколобов бежал.
Все, что было найдено при Пащенко, это его «бродяжеская записная книжка», лежавшая в кармане и теперь залитая его кровью.
Потом эта книжка была передана мне.
Пащенко был высокий, статный, красивый мужик лет сорока пяти, с большой окладистой бородой, спокойным, холодным, «строгим» взглядом серых глаз.
Все, что осталось от этого страшного человека, – книжка.
В нее безграмотными каракулями Пащенко вписывал то, что ему было нужно, что его интересовало, к чему лежала его душа, – все самое для него необходимое.
В ней заключается бродяжеский календарь с 25 августа, когда Пащенко ушел. Пащенко зачеркивал проходившие дни. Последним зачеркнуто было 30 сентября. 1 октября он был убит.
Затем идет:
– «Маршрут. От Сретенска Шилкино – 97 верст, Усть-Кара – 115» и так далее.
Затем идет несколько каких-то адресов:
«Иван Васильевич Черкашев, на Новом базаре, лавочка; Никита Яковлевич Турецкий, угол Гусьевской и Зейской, собственный дом» и т. д.
Люди ли, у которых можно остановиться, или намеченные места где можно «поработать».
Затем идут на первый взгляд странные, но в тюрьме очень необходимые сведения:
«Посредством гипнотизма можно повелевать чужим умом, то есть мозгом».
«Затменье солнца 28 июля 1896 года».
Список всех министерств:
«В России монастырей 497: мужских 269, женских 228».
«Швеция и Норвегия – два государства, под влиянием одного короля. Занимает Скандинавский полуостров. Пять миллионов жителей. Столица Швеции – город Стокгольм и Норвегии – Христиания».
Также описаны все европейские государства, какой город столичный и где сколько жителей.
Далее идут сведения о «китайской вере».
– «Фво, китайский бог, рождался 8000 раз по-ихнему суеверию. Аканг-Белл – бог меньший, т. е. малый бог, низшего неба. Чушь».
Сведения, казалось бы, бесполезные, но нужные, прямо необходимые для человека, который хочет играть роль в тюрьме.
Тюрьма, как и все русское простонародье, очень ценит «точное знание».
Именно точное.
– Сколько в Бельгии народу?
– Пять с половиной миллионов.
Именно «с половиной». Это-то и придает солидность знанию.
Народ – мечтатель, народ не утилитарист, народ наш, а с ним и тюрьма, с особым почтением относятся к знанию не чего-нибудь житейского, повседневного, необходимого, а именно к знанию чего-нибудь совершенно ненужного, к жизни неприменимого. И, кажется, чем бесполезнее знание, тем большим оно пользуется почтением. Это-то и есть настоящая мудрость.
Вращаясь среди каторжан, вы часто нарываетесь на такие вопросы:
– А сколько, ваше высокоблагородие, на свете огнедышащих гор, то есть волканов?
– Да тебе-то зачем?
– Так, знать желательно. Потому как вы ученый.
– Ей-Богу, не знаю.
– Огнедышащих гор, то есть волканов, на свете сорок восемь.
Потом, один на один, вы можете сказать ему:
– Все-то ты, братец мой, врешь. Кто их все считал?
Но при тюрьме остерегитесь. Дайте ему торжествовать. На этом покоится уважение к нему тюрьмы, на его знаниях, и теперь, когда он даже ученого барина зашиб, уважение к нему еще более вырастает. Не бросайте же его под ноги этим людям, которые, как и все, терпят, но не любят чужого превосходства.
Среди всех этих необходимых, чтобы играть в тюрьме роль, сведений разбросаны стихи.
По словам каторжан, покойный Пащенко очень любил стишки, и те, которые ему приходились по душе, записывал.
Что же это была за поэтическая душа, которая жила в человеке, совершившем 32 убийства?
Убийца любил только жалостные стихи. Полные грусти и жалоб.
Жалоб на судьбу, на несовершенства человеческой природы:
Подсеку ж я крыльяДерзкому сомненью,Прокляну усильяК тайнам провиденья…Ум наш не шагаетМира за границу,Наобум мешаетС былью небылицу.
Этот фаустовский мотив сменяется жалобою на несправедливость, царящую в мире:
