Петр Столыпин. Крестный путь реформатора - Дмитрий Табачник

Богров пришел вечером на квартиру к Кулябко (что само по себе являлось серьезным нарушением требований конспирации) не с пустыми руками, а принес ему подробное письменное донесение.

Это было уже второе свидание с начальником охранки за день. За несколько часов до этого Богров встретился с начальником наружного наблюдения Киевского охранного отделения Самсоном Демидюком и, сказав, что обладает информацией о готовящемся во время киевских торжеств террористическом акте, попросил устроить встречу с Кулябко. Непонятно, почему Богров не позвонил сам начальнику охранного отделения, а сделал это через Демидюка. Непонятна и реакция Кулябко — он дал указание Демидюку привести к нему «Аденского» непосредственно в здание охранного отделения (правда, как рассказывал Демидюк, «не с парадного хода через всё отделение, а через черный ход»). «Черный ход» здесь мало что меняет. Для любого охранника азбучной истиной было то, что агентуре категорически недопустимо назначать встречи в служебном помещении. Если, конечно, не хотят ее целенаправленно провалить…

Также нельзя не отметить факта не только осведомленности Демидюка об агентурной работе «Аленского», но и непосредственного принятия у него информации! Согласно показаниям главного киевского филёра: «Богров сам явился в отделение и предложил свои услуги и был принят на жалованье в 150 руб. в месяц. Сведения, которые он начал давать отделению, всегда отличались большою точностью, и Богров пользовался большим доверием. Я сам неоднократно беседовал с ним на конспиративных квартирах, и всё, что сообщал мне Богров, — всегда подтверждалось. Я хотя заведовал только наружным наблюдением, но, благодаря доверию начальства, знал почти всех сотрудников и ходил с ним на так называемые "свидания" для отобрания от них сведений».

Звучит невероятно. Если в исключительных случаях филёры могли знать о принадлежности кого-нибудь из революционеров к агентуре, то только Кулябко мог доверить им вести работу с осведомителями.

Однако свидания в охранном отделении Кулябко показалось мало. Он выслушал информацию и назначил через несколько часов встречу у себя на квартире, куда Богров должен был принести письменное донесение, что последний и исполнил. В донесении сообщалось, что через Лазарева (о котором «Надеждин» докладывал полковнику фон Коттену) с ним ранее установил связь некий эсер с партийным псевдонимом «Николай Яковлевич», интересовавшийся — сохранил ли Богров революционные убеждения. А в конце июня Богровым было получено письмо, где вопросы о его настроении были еще более детальны. Якобы после получения письма Богров немедленно ответил, что остался анархо-коммунистом.

Уже одного этого было достаточно, чтобы понять — Богров как минимум что-то недоговаривает. Иначе ничем нельзя объяснить то, что он сообщил о письме «Николая Яковлевича» (как следовало из его информации, связанного непосредственно с ЦК ПСР) только спустя два месяца после его получения. Эсеры являлись главными объектами внимания охранки, и Богров обязан был бы немедленно сообщить руководству о случившемся.

После этого якобы «Николай Яковлевич» сам нашел Богрова на даче в Потоках под Кременчугом и сообщил о готовящемся эсерами во время киевских торжеств террористическом акте против премьера или министра народного просвещения Кассо. Одновременно он попросил найти квартиру в Киеве для ночлега и организовать доставку террористов в город моторной лодкой по Днепру.

И даже после этого Кулябко не обратил ни малейшего внимания на то, что такую важнейшую информацию «Аленский» ему немедленно не доложил. По словам Богрова, он обратился к начальнику охранки только потому, что прочитал информацию в какой-то московской газете о возможном покушении на Столыпина и узнал об утреннем самоубийстве, которое он почему-то связал с возможным покушением!

Дальнейшие действия Кулябко также не могут не поражать. Он попросил Богрова повторить всё сказанное в присутствии Спиридовича и Веригина, таким образом, раскрывая перед ними своего агента (не менее поразительно, что во время ужина перед приходом Богрова он ничего не сообщил коллегам о полученной ранее информации)! Если в отношении Веригина это с некоторой натяжкой можно оправдать тем, что тот являлся одним из руководителей Департамента полиции, то Спиридович по занимаемой должности вообще не имел никакого отношения к МВД, и, следовательно, ни при каких условиях перед ним не мог быть раскрыт секретный сотрудник.

При разговоре со Спиридовичем и Веригиным Богров повторил с некоторыми дополнениями и незначительными изменениями ранее сказанное Кулябко и написанное в донесении. Процитируем показания Спиридовича: «26 или 27 августа я был на обеде у своего свойственника, начальника Киевского охранного отделения Кулябко… Во время обеда Кулябко сообщил мне, что к нему пришел интересный субъект и что он хотел бы, чтобы я его выслушал. Присутствовавший на обеде статский советник Веригин выразил желание также присутствовать при этом разговоре. Мы втроем пошли в кабинет Кулябки, где застали молодого человека, с которым мы поздоровались, но фамилии которого мне не назвал Кулябко. По внешности его я не распознал в нем еврея. Человек этот по предложению Кулябки сообщил следующие сведения. Будучи в Петербурге, он встретился с одним господином, имя которого или фамилию он тогда же назвал, но я затрудняюсь их назвать, опасаясь спутать их со слышанными мною впоследствии именами. Этот господин обратился к нему с расспросами относительно его политических убеждений и принадлежности к той или иной революционной организации. На эти расспросы он ответил, что ни к какой партии не принадлежит, "партийности не признаёт", но что по убеждениям он анархист. На этом в Петербурге разговор окончился. Спустя некоторое время, в бытность его на даче под Кременчугом, к нему приехал тот же господин и стал просить предоставить конспиративную квартиру для лиц, которые могут прибыть в Киев для исполнения боевой работы во время августовских торжеств. На это он возразил упомянутому господину, что не желает быть пешкой в руках боевой организации (то есть Богров ясно заявил, что террористы представляют именно БО ПСР. — Авт.) и согласится на оказание ей помощи только при условии, что ему будет раскрыт в подробностях весь террористический план. После этого господин сообщил ему, что в последние дни торжеств предполагается совершить убийство Столыпина и кого-то еще из высокопоставленных лиц и что для этой цели для них необходимо организовать прибытие на моторной лодке. На этом разговор их под Кременчугом окончился, причем он пообещал подыскать конспиративную квартиру или, вернее, помещение для ночлега. Затем пришедший к Кулябке человек заявил, что прочтя в какой-то московской газете что-то о покушении на Столыпина и узнав о том, что 26-го в охранном отделении застрелился какой-то арестованный (а это было в день, когда я обедал у Кулябки), он подумал, не имеет ли это событие какой-либо связи со словами приехавшего к нему под Кременчуг господина, и, будучи этим всем встревожен, явился к Кулябке, чтобы обо всём поставить его в известность. В этом и заключалась сущность его сообщения. Весь разговор с заявителем произвел на меня впечатление полной достоверности, и из него я вынес впечатление, что подготовляется крупный боевой налет с целью нападения на Государя Императора (почему вдруг? О цареубийстве Богров не сказал ни единого слова. — Авт.). Поэтому 28 августа я послал с нарочным письмо дворцовому коменданту, которое и было вручено ему на станции Коростень, с извещением обо всём мною слышанном и с изложением моей уверенности, что мы имеем дело с подготовкой покушения на жизнь Его Величества. После ухода сотрудника мы услышали от Кулябки, что он очень ценный, хороший сотрудник, давший несколько дел по анархистам, максималистам, давший несколько лабораторий на Юге и что дела эти были поставлены на суд в Харькове. У нас у всех троих сложилось убеждение в серьезности сообщенных им сведений, а также о том, что разоблачаемый им террористический акт должен коснуться личности Государя Императора (опять-таки. Как оно могло сложиться, когда Богров говорил исключительно о покушении на Столыпина или Кассо? — Авт.)».