Лондонские поля - Мартин Эмис

— Я должен тебя кое о чем спросить.

Ее взгляд выразил безграничную готовность.

— Я, вероятно, законченный идиот, — продолжил он, потому что ее дом, ее окна, ее шторы выглядели снаружи такими невинными. — Но кое о чем тебе тоже следует знать. Ну а теперь ты должна заранее обещать, что простишь меня, если я…

Гай замялся. Совершенно явственно он различил шум воды, сливаемой в унитазе неподалеку. Слишком близко, чтобы это могло быть где-то еще. Затем из ванной комнаты появился Кит. Через плечо у него была перекинута серебристая кожаная куртка, и он говорил:

— Этот мне больше всего пришелся по вкусу, больше всего. Мне они так нравятся, когда ты…

— А, Кит, — непринужденно сказала Николь. — Чуть не забыла, что ты еще здесь.

Застывший в стоп-кадре, выделенный курсивом, пойманный, вне всякого сомнения, с поличным, Кит начал мало-помалу возвращаться к жизни, снова двигаться и дышать — и усыхать, усыхать до полного ничтожества, меж тем как Гай задумчиво поднимался на ноги.

— Здорово, приятель…

Кожаную куртку, за мгновение до этого безмятежно висевшую на плече, Кит теперь стискивал в руках, отчего она могла измяться и скомкаться. Воздух между двумя мужчинами был наэлектризован до предела — классовая неприязнь, усиленная близким расстоянием, в них так и бурлила. Гай смотрел на Кита с презрением. И вот это-то рыцарь «Черного Креста»!

— Ты, полагаю, хочешь уже идти, — сказала Николь. — Вот твой — портфель. Я тебе кое-что туда положила.

Приступ кашля, казалось, вот-вот навсегда избавит Кита от необходимости что-либо говорить; но затем он вдруг сглотнул, да так, что все горло у него раздулось и набычилось, и сказал:

— Весьма признателен.

— Да, и… Кит? Ты не мог бы еще раз отдать в починку кофемолку? Или это уже невыносимо? Она там. Боюсь, снова испортилась.

— Ладно, — сказал Кит, собирая свои вещи.

— Завтра в то же время?

Кит посмотрел на Николь, на Гая, на Николь.

— Э-э, точно!

Он кивнул, сложил трубочкой губы и вкось прошаркал к двери.

— До свиданья, Кит, — крикнула она в коридор, после чего повернулась к Гаю. — Прошу прощения. Так что ты говорил?

Он помолчал. На лестнице послышалось напряженное, постепенно удаляющееся посвистывание Кита.

— Он что, — спросил Гай, — он что, торчит здесь все время?

— Прошу прощения?

— Я имею в виду, — пронзительным голосом сказал Гай, — что когда его нет здесь как такового, то очень редко бывает, чтобы я не наткнулся на него на лестнице.

— На Кита?

— Я спрашиваю: что он здесь делает изо дня в день?

— А он ничего тебе не говорит?

— Что? На лестнице? Нет, только «приветик» — или «блин» — или что-нибудь наподобие, — сказал Гай, нащупывая рукою лоб.

— Вообще, я имею в виду. Не рассказывал он тебе о нашем маленьком секрете?

— О чьем секрете?

— О нашем с Китом, — с унылым озорством улыбнулась Николь. — Ну да ладно. Думаю, это так и так вышло бы наружу. Боюсь, я тебя обманывала.

— Вижу, — сказал Гай, задрав подбородок.

— Он был бы в ужасе, если бы ты узнал, — сказала она, пристально вглядываясь в его искаженное лицо. В сотый раз она определила его слабость как нечто предопределенное, уже вытравленное в нем, сделанное с определенной целью, но очень давно. — И он, конечно, очень беспокоится, чтобы об этом не узнала его жена.

— По-моему, — сказал Гай, — по-моему, тебе лучше бы прямо сказать мне, в чем дело.

Хорошо, через минуту, подумала она. Еще, может, несколько двусмысленностей подбросить? Нет — довольно. Ну ладно: еще одну.

— Я хочу сказать — что из того, что он всего лишь простой рабочий парень? — вопросила она.

Затем широко растянула губы, сложила брови домиком и с мученическим спокойствием проговорила:

— Я учу его.

— Кита? Не понимаю.

— Он, конечно, всего только грамотен, а так во всех областях полнейший невежда, но у него есть тяга к знаниям, как это часто бывает. Ты бы удивился. Я узнала об этом, когда работала на курсах коррективного чтения.

— И давно это началось?

— Ой, да сто лет назад. — Она нахмурилась, как бы пытаясь вспомнить. — Я дала ему «Грозовой перевал». Я еще не знала, насколько он решительно настроен, но он настаивал. И теперь мы занимаемся вполне успешно. Только что приступили к романтикам. Вот, посмотри. — Она протянула ему свое лонгмановское[82] издание Китса. — Не знаю, разумно ли, чтобы он начинал с од. Сегодня мы быстро пробежались по «Ламии». Тут, конечно, помог сюжет. Я подумала — может, взять для начала какой-нибудь сонет? Например, «La Belle Dame sans Merci[83]*». Или «Сияй, звезда!». Это мой любимый. Знаешь его? «Сияй, звезда! И я над небосклоном / Пребуду несгибаемым, как ты…»

— Николь. Он с тобой что-нибудь делал?

Даже у нее возникли сомнения относительно того лучезарного недоумения, каким исполнился ее взгляд, — сомнения относительно того, могло ли такое недоумение иметь под собой почву при каком бы то ни было обороте дел.

— Прошу прощения?

— Он когда-нибудь пытался заниматься с тобой любовью?

Медленно оно проступало, полное недоверие. Через мгновение, подавляя беззвучную икоту, она прижала руку ко рту; затем рука поднялась, прикрывая глаза.

Гай поднялся и подошел к ней. Избегая неопределенных оборотов и отчасти припоминая некий схожий монолог, некое предшествующее предприятие по разрушению иллюзий (когда? как давно? по какому поводу?), он сказал ей, каковы Кит и ему подобные на самом деле, сказал, что о женщинах они думают как о ломтях мяса, сказал, что все их помыслы состоят в насилии и осквернении. Да что там, не далее как сегодня Кит хвастал в низкопробной таверне, как он ее использует, — да-да, ее имя трепалось и бесчестилось в мерзких фантазиях о порабощении, унижении, влечении, гибельной страсти.

Николь подняла глаза. Он стоял над ней, широко расставив ноги.

— Ну, — сказала она, — разве это так важно? Они верят россказням друг друга точно так же, как верят тому, что говорят по ТВ… Что это?

— …Что?

Начисто стерев с лица какие-либо следы искушенности, она воздела его к нему. Затем снова опустила голову вровень с тем, что ее заинтересовало, и показала пальцем:

— Вот это.

— А, это.

— Да. Что это такое?

— Что это такое?

— Да.

— Ты должна знать, ты же, наверное, читала…

— Да, но почему он так — так сильно выпирает?

— Не знаю. Желание…

— Можно мне потрогать? Он как скала. Нет. Как та материя, из которой состоят мертвые звезды. Где щепотка весит триллион тонн.

— Нейтроний.

— Точно. Нейтроний. И у меня пойдет кровь?

— Не знаю. Ты же ездила на лошадях и все такое.

— А вот эта штуковина внизу тоже важна, да? Ой! Извини. Это очаровательно. И что, при определенных обстоятельствах женщина берет его в рот?

— Да.

— И что потом — сосет?

— Да.

— Полагаю, весь смысл в том, чтобы сосать его изо всех сил… Но вообще довольно странное желание!

— Да.

— Такое упадническое, по-моему, — сказала она, коротко погладив его и пошлепав; так кто-нибудь мог бы обойтись с дружественным, но незнакомым животным. — Хотя я понимаю, что тебе это было бы в радость. — Она смотрела на него снизу вверх, широко улыбаясь, и лицо ее походило на какой-то треснувший от спелости плод. — Как звучат эти строки из «Ламии»? «Как если б в дивной школе Купидона / Она блистала в сладостные дни»? Самая дурная вещь у Китса. Такая вульгарная. Но тебе стоило бы отправить меня на какое-то время в школу Купидона, чтобы я обучилась всем этим штукам.

Он ушел от нее через полтора часа.

Правому уху стало хуже. По крайней мере, на три четверти лицо его совершенно онемело; челюсти едва шевелились. Это сотворил Мармадюк. Но кроме того, ее губы и язык уделили немало внимания его здоровому уху, так что, спустившись по лестнице и переступив с ковра на голые плиты пола, Гай обнаружил, что его, по сути, поразила клиническая глухота. На улице он почувствовал, что губы у него ободрались и растрескались от поцелуев — поцелуев, неожиданно оказавшихся такими хищными, такими волчьими, особенно когда он прикасался к ее грудям, что теперь было ему дозволено (но только через одежду); при этом сами груди были такими чувствительными, такими набухшими, и, казалось, были напрямую соединены со всеми осложнениями его собственной раны в низу живота.

Он пересекал улицу, словно бы восседая на капризном жеребце. Бледный всадник. Под фантастически ясным вечерним небом. Он посмотрел вверх. Луна, безусловно, казалось гораздо ближе, чем обычно; но в близости этой была красота, а не просто сияние, подобное тому, что может исходить от макушки черепа или готского шлема, и выглядела она не просто маской или оболочкой, но телом, обладающим массой и объемом, небесным телом. И — единственным, которое мы в действительности можем созерцать, поскольку планеты так малы, звезды так далеки, а солнце так огромно и так близко к глазам человека.