Лондонские поля - Мартин Эмис

— Доброе утро, э-э… мисс Сикс.

— Николь, пожалуйста! Ну, усаживайся как обычно, а я буду через минутку. Кофе?

Дело, братан, главным образом в том, что я просто парень такого типа, который любит встречаться со своими приятелями там, где можно как следует выпить. Где можно надраться. В пабе, короче. Я в основном пью, чтобы расслабиться. Расслабиться? Расслабиться? — думал Кит, видя себя самого (прошлой ночью, в три часа пополуночи) стоящим на коленях в своем гараже с бутылкой «порно» в каждой руке. Кит безо всякого изящества плюхнулся на диван (чувствовал он себя препогано). Ранее получив от Николь указание не смотреть на камеру, он все-таки смотрел на нее из-под приопущенных век: водруженная на небольшой книжный шкаф, она недобро поблескивала двумя своими красными огоньками. Кит пораскачивался на диване, сдерживая кашель — или отрыжку — или рвоту, потом закурил. А вот и она. На Николь был клетчатый серый костюм старомодного покроя и черные туфли без каблуков; лицо было лишь самую малость тронуто косметикой, а волосы зачесаны назад и тщательно собраны в пышный гордиев узел. Выглядит четко по роли, можно сказать (даже яблоко лежит на столе). Учителка, блин, да и только.

— Почему бы нам не начать, — сказала она, — с сонета Китса «Сияй, звезда!»?

— Здорово бы.

— Страница восемьдесят шесть. Это пять долей, так же, Кит?

86, подумал Кит. 18 на тройном, 16 на двойном. Или попасть в «быка», а потом 18 на двойном. Дартс.

— Так, — сказала Николь, усаживаясь рядом с ним. Спина ее оставалась выпрямленной. Жужжа где-то сразу за порогом слышимости, видеокамера оказалась направлена на Николь сзади и захватила Кита в профиль, когда он мрачно к ней повернулся. Нет, на самом деле Николь не походила на учителку. В это мгновение она скрестила ноги, приподняв юбку и коротко поерзав ягодицами по диванной подушке. На ТВ она скорее сошла бы за настоятельницу какого-нибудь монастыря, которая вдруг разохотилась. Или на злючку из офиса в трогательной романтической комедии: сними с нее очки, и она хоть куда. У юбки был то ли длинный разрез, то ли складка, как у килта.

— Кит, ты готов? Что ж, проведи нас по этому тексту.

— Чего-чего?

— Прочти его вслух. Вот, возьми мою книгу. Сядь ближе.

— Сияй, — сказал Кит, — сияй, звезда! — Он дернулся, огорошенный, видимо, восклицательным знаком. — И я… над небосклоном…

— Пребуду, — прошептала Николь.

— Несгибаемым…

— Как…

— Ты, — Кит утер лоб, от натуги покрывшийся испариной. — Пребуду, пребуду несгибаемым, как ты. — Он кашлянул: единожды гавкнула собака, укрывшаяся где-то у него внутри. — Прошу прощенья. Пребуду несгибаемым, как ты…

— Ты, кажется, читаешь всего по слову за раз. Как будто ловишь их языком. Когда ты научился читать?

Раскрытый рот Кита сделался квадратным.

— Ну, мелким был, — сказал он.

— Давай дальше.

— Пус… пустын…

— Пустынником. Отшельником. Затворником.

— Пустынником смиренным и бессонным…

— А «смиренным», Кит, здесь означает «преданным».

— Мир созерцая с горней высоты…

— Обремененный замыслом суровым — / Земные чистотой омыть брега, — сказала Николь; читая, она распахнула свою юбку до самой талии (и Кит увидел прозрачные чулки, приковывающую взгляд смуглую плоть и белый шелковый треугольник, похожий на нос корабля):

Любуясь новым, девственным покровом,Что дарят горам, пустошам снега;Так — никогда не опуская веки,Взирать на созревающую грудьЛюбви моей заветной, чтоб вовекиЕе дыханье нежное уснутьМне не давало, — преданно смотретьВсю жизнь, а то — тягуче умереть.

…Ну, Кит?

— Да?

— Итак, что это значит? Можешь подумать, я тебя не тороплю.

Кит еще раз прочел стихотворение. Середину его лба избороздили два вертикальных червя сосредоточенности. Буквы на странице казались не подлежащими толкованию — они были так же переполнены некоей безмолвной сущностью, как те мушки, что витали у него в глазах. Кит продирался через кошмар отсутствующих связей, внезапных исчезновений, ужасающих пустот. Он прикинул, приходилось ли ему раньше так сильно страдать. Тремя или четырьмя минутами позже, когда Кит уже думал, что вот-вот потеряет сознание, он почувствовал, что слова пробиваются на поверхность и готовы сойти с языка.

— Там эта звезда, — начал Кит.

— Да?

— И, — заключил Кит, — он с этой пташкой.

— Что ж, это примерно то, что охватывает сонет. Но что поэт пытается сказать?

И Кит мог бы положить всему этому конец, прямо там и тогда. Но в это время Николь перевернула страницу и глазам Кита предстала закладка с надписью на ней — с надписью, сделанной ее крупным, разборчивым, женственным почерком.

— Ладно, я, может, не очень-то образован, — прочитал Кит почти без затруднений. Фраза прозвучала с запинками, честно. Хорошо прозвучала. — Но мне кажется, что это, типа, не стыкуется со здравым смыслом — спрашивать, что «поэт пытается сказать». Стихотворение — это ж не шифровка, в которой скрыто что-то такое простое и понятное. Само стихотворение и есть то, что он пытается сказать.

— Браво, Кит!

— Влюбленный смотрит на звезду как на образ… этого… постоянства. Что Кит — что Китс выражает здесь, так это стремление оказаться вне времени. Типа, приостановиться вместе со своей заветной любовью. Но, по-моему, само движение — э-э — стихотворения немного мешает такому прочтению. Звезда отождествляется с чистотой. Чистые воды. Свежевыпавший снег. Но влюбленный должен быть смелым. Он должен спуститься с небес и войти — э-э — в поток времени.

— Совершенно верно, Кит. Влюбленный знает, что не в состоянии избежать человеческой сферы со всеми ее восторгами и опасностями. «Тягуче умереть»: для романтиков, Кит, смерть и оргазм равноценны.

— Да, точно, одно и то же.

— Первые восемь строк действительно очень красивы, но я никак не могу отделаться от чувства, что секстина — ужасная чепуха. Что теперь? Оды? Думаю, нет. Давай снова рассмотрим «Ламию». Это ведь одна из твоих любимых вещей, а, Кит?

Она положила книгу себе на колени; она говорила и читала; она переворачивала страницы длинными своими пальцами, которые затем скользили по ее обнаженным бедрам, как бы небрежно на них указывая или же их лаская.

— Возлюбленная демона, а может, / Сам демон… Правдивы сновиденья Бога… В школе Купидона… Тончайшие флюиды источая… Таинственная патока сочится… Боже мой! Все это таяние, томление, обморочность, тягучее умирание! Дворец пурпурный сладкого греха.

Среди страниц попалась еще одна закладка, и она ободрительно ему улыбнулась.

— По-моему, Китс, — сказал Кит с большей уверенностью, — как бы он ни прославлял вещественную сторону жизни, все-таки довольно робок и — э-э — нерешителен, что ли, даже в этом своем укромном зачарованном лесу.

— И к тому же трусоват. Называет свою подругу скрытой змеей.

— Вот именно, — сымпровизировал Кит.

Некоторое время Николь рассказывала о жизни Китса, о пренебрежении современников, о ранней смерти; о посмертном двухтомнике «Жизнь, письма и литературное наследие Джона Китса». Киту все больше нравились его весомые замечания, голос его делался все внушительнее, все бархатистее, проникаясь неожиданной властью так думать, так чувствовать, так говорить — воображаемой властью, конечно. Он даже начал делать повелительные жесты и скрести висок тем, что оставалось от ногтя на его правом мизинце.

— Все заканчивается в Риме, в 1820 году.

В 1820 году! — подумал Кит.

— Ему было двадцать шесть лет.

13 на двойном, подумал Кит. Нет, не изящно. Лучше сначала 10, а потом 8 на двойном.

— Сын простого конюха, он умер в горчайшей безвестности. «Здесь тот лежит, чье имя только в водах, / В текучих водах запечатлено», — он хотел, чтобы именно эти строки выбили на его гробнице.

— Удручает мысль о том, — хрипло проговорил Кит, — что Китс никогда не узнает, как продолжал он жить в сердцах многих почитателей. Почитателей со столь разных жизненных дорог. Вот у Гая, например, — продолжал он, внезапно сильно нахмурившись, — безусловно есть что-то, что-то от поэтического духа. И я это уважаю. Но вот и я, необразованный парень, тоже нахожу, что моя жизнь обогащена… — На закладке значилось просто: «Джоном Китсом». Но на этой стадии Кит уже чувствовал, что мог бы выдать что-нибудь и получше. — Обогащена, — сказал он, — отважным… э-э… талантливым романтиком, чья… чья безвременная…

— Джоном Китсом, — сказала Николь. Она оправила юбку и захлопнула книгу — тем самым лишив Кита его шпаргалки, его словесного запаса. — Думаю, на сегодня достаточно, правда? И, Кит, одна цитата напоследок:

Кто из живущих может заявить:«Ты не поэт; не пой свои мечтанья»?Ведь каждый, в ком душа не омертвела,Ее виденья рассказать сумеет,Коль знал любовь и с детства напиталсяРодною речью, щедро ею вскормлен.

Думаю, что сегодня, Кит, ты опять доказал правоту этих строк.