Польское Наследство - Владимир Романовский

Диру самому так казалось — теперь. Владимира он видел раза два мельком, и толком ничего про него сказать не мог, но образ Владимира, придуманный наполовину им самим, производил впечатление — прежде всего на самого Дира.

— Ты уж после Крещения с ним виделся, или еще до Крещения? — спросил Андрей.

Дир сперва даже не понял вопроса. И вдруг рассердился.

— Сколько мне лет, как ты думаешь? — спросил он.

— Ну… — Андрей смутился. — Не знаю.

— А ты? — Дир повернулся к Матвею. — А ты? — и к Исаю. — Сколько мне лет? А, люди добрые?

— Ну, лет сорок, или пятьдесят, — осторожно предположил Исай.

— Сорок три! — зло сказал Дир. — А Крещение когда было? А?

Монахи переглянулись.

— Давно, — ляпнул Исай.

— Пятьдесят лет назад оно было, молокососы!

— Дир, не сердись, мы ведь не нарочно…

— А? Не нарочно! Делаете из меня старика какого-то… Дураки…

Монахи заулыбались.

— И нечего скалиться!

Но Дир тоже улыбнулся — слишком они смущенно и по-доброму смотрели. Дир встал, обошел стол, крякнул, пригнувшись за ховлебенком, на котором сидели Матвей и Исай, запустил под ховлебенк руки, и поднял его, вместе с Матвеем и Исайем до уровня груди.

— Э! — сказал Исай, хватаясь за край, чтобы не свалиться.

Дир медленно опустил ховлебенк и, закряхтев, распрямился.

— Поняли? — сказал он. — Старик я, по-вашему? А?

— Да нет, мы не хотели…

— Не хотели… — заворчал он. — Волки козу есть не хотели, да голодны были…

— Ты нас прости, Дир.

— Да, прости.

— По-христиански, — многозначительно сказал Андрей.

— Вы меня не совращайте, — буркнул Дир. И засмеялся.

— А чего тебя совращать, ты и так с нами, — сказал Матвей, самый красноречивый.

— Это что значит?

— Сказано, кто подаст вам воды во Имя Мое — тот с нами.

— Так и сказано?

— Так и сказано.

— Ну, чего уж. Да… Мудро сказано, — отметил вдруг Дир. — Вообще-то в этой книге вашей, как бишь она называется… в Библии… наверное, много всяких премудростей есть.

— Много, Дир.

— Давайте еще выпьем, что ли, — сказал Дир.

Монахи согласились с энтузиазмом. Позвали хозяина.

Хелье проснулся на рассвете, почувствовав неладное. Вскочил, выглянул в окно. Нет, ничего особенного — город, река, ранние прохожие, все спокойно. Тем не менее, опытный, побывавший в тысяче переделок, чувствовал он, что в городе что-то не так. Или скоро будет не так. Как-то по-другому звучали голоса на улице, и порывы ветра отзывались в ставнях непривычным каким-то образом, в неправильной тональности. Одевшись, он вышел в столовое помещение, где возился, протирая столы затхлой тряпкой, сам хозяин.

— Нет ли новостей каких? — спросил Хелье.

Хозяин буркнул что-то по-польски. Хелье понял — что-то вроде «Ничего, что до меня касается». Ну и ладно.

Вскоре появились монахи. Помолившись, они готовы были к утренней трапезе. Хелье поздоровался с ними, сделал хозяину знак, и хозяин кивнул — скоро будем завтракать.

— Дир спит еще небось? — спросил Исай.

— Храпит, — кивнул Хелье. — Стены качаются.

Дир появился к концу завтрака — заспанный, в одной рубахе, с неопрятной бородой и торчащими в разные стороны остатками волос.

— Что это мы пили такое вчера? — спросил он. — Надо бы похмелиться.

— Дир, мне нужно отлучиться на некоторое время, — сказал Хелье.

— Куда это? — забеспокоился Дир.

— Есть в этом городе человек, к которому у меня дело. Вернусь к полудню. И поедем.

— Да, надо бы убраться отсюда, — неожиданно согласился Дир. — Противный город.

— Ты тоже что-то почувствовал?

— Э… Да нет, просто противный город, и все.

— Ладно. — Хелье встал, надел бальтирад со свердом, накинул сленгкаппу. — Не скучайте тут без меня.

Точного месторасположения дома он не помнил — бывал он здесь только один раз, года четыре назад. Поплутав по ненужно узким улицам, он в конце концов стал расспрашивать прохожих. Те, слыша киевские интонации, отвечали неохотно, отнекивались. В конце концов какая-то сердобольная баба объяснила ему, где живет искомый цирюльник Томлин.

Дом Томлина выглядел добротно по сравнению с остальными домами города. Прямые, гладкие стены, черепица вместо соломы на крыше. Хелье прошел через палисадник и несколько раз стукнул в массивную дубовую дверь. Открыл ему сам хозяин дома — человек пожилой, но очень подвижный.

— А, это ты, заходи, — сказал он таким тоном, будто они вчера расстались.

— Здравствуй, Томлин.

— Проходи, садись. Пить-есть хочешь?

— Я только что позавтракал.

— Ну, тогда сразу к делу. Вот.

И он выложил перед Хелье весь свой инвентарь — кинжалы прямые и кривые, большие, миниатюрные, с зазубринами и без. И точильный камень.

Сев на скаммель с наклонной спинкой, Хелье безропотно начал это все точить.

— Оба мы с тобою умельцы, — удовлетворенно сказал Томлин. — Ты точишь, я стригу. И лучше нас никого нет. Какие новости?

— Из Константинополя тебе письмо, — сказал Хелье. — Свиток в калите.

— О! Это кстати. Как давно писано?

— Восемь месяцев назад.

— Очень, очень кстати. Наконец-то! Я как раз жду человека на будущей неделе.

— А давеча от меня никто не заезжал?

— Заезжал. Встрепанный такой весь. Ты мне за него должен, я послал гонца с депешей на восток, к твоему господину. Неделя-две.

— Что должен, заплачу. А еще есть что-нибудь?

— Как не быть! У меня всегда все в порядке, все в сохранности. Ты был у меня четыре года назад, а известия, тебе нужные, я получил два года назад. Грамоты нет — женщина грамоты не знает, но на словах мне передали, а я записал. Сейчас найдем.

Он открыл один из четырех массивных сундуков, стоящих вдоль стены.

— Вот, сейчас, сейчас, — приговаривал он, перебирая свитки, упорядоченные в соответствии с только ему одному известной системой. — Ага, вот оно.

Он развернул свиток и пробежал глазами.

— Две… Две… Анхвиса и Светланка. Да. Сожалею, — он сделал грустное лицо, от чего нос и лоб его сморщились, сложились, стали меньше, — Светланка умерла. Уж десять лет тому. Анхвиса же два года назад была жива и здорова, содержала крог в Житомире. Она вдова, у нее дочь и сын. Крог? Нет, не крог… Постой… Э! Хорлов терем она содержала. Веселая, стало быть, девушка.

— Спасибо тебе, Томлин, — сказал Хелье, кладя золотые монеты на стол. — Я еду в Киев, за твоим гонцом, но медленнее. Не передать ли чего?

— Да, как всегда. Сейчас найду.

Он открыл еще один сундук, некоторое время в нем копался, извлек свиток.

— В те же руки? — спросил Хелье.

— Да.

— Спасибо. Пришлю тебе весточку скоро.

— Да уж, пожалуйста, не оставляй старика вниманием. Постричь тебя?

— Нет, не надо. В другой раз.

— Спасибо тебе.

— И тебе.

Вдова, подумал Хелье, шагая по узкой улице. Знаем мы этих вдовушек. Сказать Диру или не надо? Или так все оставить? Даже не знаю. Надо бы сказать. Вдруг он захочет с нею повидаться, а то и женится на ней. Привезет в Киев, она откроет там новый хорлов терем, будто своих в Киеве мало… и будет весело… В Киев я обещал Гостемилу… да и Ярославу… прибыть к первому снегу. Ну, от Ярослава-то не убудет, а вот Гостемил терпеть не может, когда опаздываешь, а он тебя ждет. Это, говорит Гостемил, утомительно — терпеть чужое свинство. Свое терпеть легче.

А цирюльник Томлин — молодец. И ведь никто не осмеливается его тронуть! Будто все враждующие между собой стороны договорились, что спешная связь нужна всем. Ну, стало быть, грамота от Казимира Ярославу будет доставлена, и очень хорошо. Долг свой я выполнил.

Справа по ходу стоял небольшой дом, а на крыльце сидели две девицы вызывающего вида. Как все просто в глуши, подумал Хелье, никаких тебе киевских церемоний, светских улыбок. «Не нуждается ли молодой человек в обществе?» А тут — вон как, рукой машут. Иди, мол, сюда. А ведь пойду. Я нынче человек, свободный во всех смыслах. Одна умерла, другая замуж вышла. Все думают только о себе, пора бы и мне о себе подумать и позаботиться.

И только уже раздевшись и бросив поверх одежды сверд, и держа красивую молодую польку за предплечья, прижимая ее к ложу, он понял, что вовсе она не Лучинка, и не каждая хорла Лучинка, и вообще Лучинка была одна во всем мире. И эта девка, совершенно равнодушная к его страстям и желаниям, выполняющая обязанность, нисколько не похожа на Лучинку. Скорее уж на Марьюшку, ведьму киевскую. Он выскочил из нее, перевернул ее на бок, лег сзади, чтобы не видеть лица, снова вошел в нее и представил себе, что это Марьюшка, и почти получилось, но плохо было то, что девка никак не реагировала. Он хлопнул ее по гладкой, крупной ягодице, и она издала какой-то звук, делая вид, что ей приятно, или больно — он не понял — он схватил ее за волосы, завершил акт, поскольку завершить было необходимо, сел на ложе, отдышался, и стал одеваться. Неясный шум с улицы привлек его внимание. Девка, очевидно, тоже расслышала, села, и заморгала испуганно.