Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

К. Д. Бальмонт. 1890-е гг.

Мы часто возвращались к разговорам об Урусове. Меня эта тема интересовала больше какой бы то ни было. Меня поражала объективность, с которой Бальмонт говорил об Урусове, даже и тогда, когда он узнал от меня печальную повесть моей любви. Он никогда не ревновал меня к Урусову. «Если любишь человека, — говорил он, — его принимаешь целиком, таким, какой он есть, с его пороками и добродетелями, с его характером и судьбой. Все это неделимо в человеке. А требовать от него — будь такой, а не другой — это может быть любовь к „идеалу“, но не любовь к живому человеку».

Потом, когда я рассказала Бальмонту, как я любила Урусова, как и сейчас страдаю от его «измены», Бальмонт нежно жалел и утешал меня: «Продолжайте его любить, — говорил он, — любуйтесь им, как редким произведением искусства, как он того стоит, не требуя ничего для себя, и вы увидите — вам станет легче и вы скорее изживете свое горе».

Бальмонт был прав: я постепенно изживала свое горе. Я все больше и больше привязывалась к Бальмонту, все больше ценила его любовь ко мне и, наконец, полюбила его, сама полюбила крепко, на всю жизнь.

Мы никому пока не говорили о нашей любви, так как не могли пожениться. Бальмонт, разводясь с женой, взял вину на себя, и поэтому был лишен права венчаться вторично. И он стал хлопотать о возможности вступить во второй брак.

Так как Урусов занимался его разводом, Бальмонт обратился к нему с просьбой помочь достать нужный для венчанья документ.

«Зачем он вам? — спросил Урусов. — Ведь вы не собираетесь жениться». — «Нет, собираюсь». — «На ком же?» — «На Катерине Алексеевне Андреевой». Урусов не мог скрыть своего удивления: «Она дала вам свое согласие?» — «Да, конечно, иначе я бы не стал говорить об этом». После довольно долгого молчания Урусов сказал, что отказывается ему помогать в этом деле, предложил Бальмонту обратиться к какому-нибудь другому юристу.

При первом же свидании с сестрой Сашей Урусов рассказал ей о своем разговоре с Бальмонтом. Саша, ничего не подозревавшая о моих намерениях, страшно расстроилась и принялась упрекать Урусова за то, что он ввел Бальмонта в наш дом, что он носился с его талантом, расхваливал его мне, поощрял влюбленность Бальмонта в меня. «Нет, тут уж я ни при чем, — оправдывался Урусов, — я так же поражен этой неожиданностью, как и вы, и огорчен еще больше вас. Во всяком случае, я теряю от этого брака больше, чем кто бы то ни был…» — сказал Урусов загадочные для Саши слова, разгадку которых она думала найти у Нины Васильевны. Но та по моей просьбе молчала. Мы гостили в то время у Евреиновых, и Нина Васильевна уговаривала меня, вернувшись домой, поговорить с Сашей.

Объяснение мое с Сашей было очень бурным. Сначала она уговаривала меня оставить «очередную фантазию», как она выразилась. Бальмонт — совершенно не подходящий мне человек, я не могу быть с ним счастлива: ему — изменчивому и капризному поэту — не нужна семейная жизнь, он бросит меня так же, как бросил свою первую жену… Мать никогда не согласится на мой брак. На это я твердо заявила, что я буду женой Бальмонта без чьего бы то ни было согласия, что у нас все решено, и мы ждем только документов, чтобы обвенчаться. Я очень любила Сашу, уважала ее, главное, верила ей, и меня ее суждение о Бальмонте очень опечалило, но ни на секунду не поколебало. Я любила Бальмонта и твердо верила в наше будущее, в наше счастье.

Саша тотчас сообщила о моем бесповоротном решении матери. Та перестала со мной разговаривать, два-три очень мучительных месяца я прожила до моей свадьбы, до моего отъезда из родительского дома.

Когда я стала официально невестой Бальмонта, я мало видела Урусова. Он продолжал бывать у нас, но я по вечерам всегда почти отсутствовала, бывала там, где встречалась с Бальмонтом. Дома мне Бальмонта не позволяли принимать. Но когда заставала Урусова у Саши, я присаживалась к ним и слушала их разговор. Я все еще не могла видеть Урусова без волнения и очень боялась, что он это заметит и не так истолкует. А он со мной был ровен и естественно равнодушен, как будто между нами никогда ничего не было. Я для него совершенно перестала существовать, и это до сих пор меня ранило.

О Бальмонте Урусов никогда не спрашивал и не говорил. Бальмонт у нас в доме не бывал по требованию матери, пока у него не было документа, чтобы обвенчаться со мной. Меня поражало и трогало, с каким уважением относился Бальмонт к требованиям моей матери и с какой деликатностью избегал вызывать какие-либо трения между нею и мной.

Наконец Бальмонт получил документы, и мы назначили день свадьбы, а за неделю — день обручения. Я была объявлена невестой, и родные и знакомые приезжали поздравлять нас. Атмосфера дома была очень тяжелая. Как будто меня собирались хоронить.

В день благословения, на котором должны были присутствовать только мои сестры и братья, Саша пригласила к вечернему чаю Урусова.

Обряд благословения был очень трогателен. В зале под иконой был поставлен столик, покрытый белой скатертью. На нем стояла икона Божьей Матери с жемчугом и драгоценными камнями в золотой ризе, которую мать давала мне в приданое; рядом с ней на круглом блюде — сладкий пирог в виде ковриги черного хлеба с солонкой посередине.

Меня благословляла не мать, а Саша, посаженным отцом был мой любимый зять Яков Александрович Поляков. Все были нарядно одеты. Я была в белом платье, Бальмонт — в новом сюртуке. Мы стояли впереди на светлом коврике, лицом к нам Саша и Яков Александрович: она — с иконой в руках, он — с хлебом. Саша крестила сначала меня, потом моего жениха иконой, мы кланялись ей в ноги и целовали трижды икону и хлеб, затем наших посаженных родителей, а они — нас.

После этой торжественной церемонии атмосфера как-то разрядилась и всем стало легче и веселее. Бальмонт ушел к себе за какими-то бумагами, я осталась ждать его в приемной. Входная дверь хлопнула, я побежала в переднюю. Мне навстречу по лестнице поднимался Урусов. Он остановился посреди лестницы, я спустилась к нему. Мы стояли теперь на площадке, на том самом месте, где произошло наше первое объяснение. Я очень смутилась. Мне показалось, что и он вспомнил об этом. После минутного молчания он церемонно приложился к кончикам моих пальцев и сказал несколько принужденно: «Я вас еще не поздравлял… Поздравляю вас с помолвкой… — он опять помолчал. — Желаю вам счастья, дорогая Екатерина Алексеевна, в вашей подвижнической жизни… того счастья, к которому стремится ваша самоотверженная душа». И он двинулся вверх по лестнице. «Почему подвижническая?» — спросила я, идя рядом с ним, уже готовая обидеться за Бальмонта. «Потому что вы поможете развиться таланту Константина Дмитриевича, и это будет ваш подвиг на пользу русской поэзии… А где все общество? В гостиной?» — «Нет, в столовой». Я остановилась наверху лестницы. «А вы не идете туда?» — обернулся он ко мне. «Нет, я жду Бальмонта». — «А, вот как».