Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

Раз как-то я случайно осталась одна с ним. Я давно ждала этой минуты, хотела спросить его, почему он так изменился ко мне. Но пока я собиралась с духом, он все спрашивал меня: «Отчего Мария Алексеевна не идет, где Мария Алексеевна?» «Это Мария Алексеевна, — вдруг сказал Урусов, весь просияв и устремляясь к двери. — Je reconnais le frou-frou de sa robe en soie» [112]. Я ушла из комнаты вне себя от обиды и огорчения. Что это? — спрашивала я себя, он влюблен в нее или нарочно для меня представляется? Но зачем? Я знала, что Урусов никогда не представляется. Никогда ничего не делает нарочно. Значит, он влюблен в нее, а меня разлюбил и уж, конечно, навсегда. Но это было слишком ужасно. Я все еще не хотела этому верить, это было свыше моих сил.

«Куда ты убежала? — спрашивала Маша, отыскивая меня, как только Урусов уехал. — И что с тобой? Даже Александр Иванович заметил твое перекувыркнутое лицо». — «А как он спросил обо мне?» — «Почему Екатерина Алексеевна так не в духе в последнее время?» — «А ты что?» — «Я сказала, что не знаю…» — «А ты, правда, не знаешь?» — «Наверное, конечно, не знаю. Я сказала, что вообще tu as toujours le sens du tragique» [113].— «A он что?» — «„Pas tant que vous, heureusement“ [114],— сказал он. A потом развеселился».

Затем Маша стала получать от него письма. Она не оставляла их на столе, а прятала в ящик. Значит, думала я, в них есть что-нибудь запретное? Может быть, он пишет ей то же, что писал мне? Это предположение сводило меня с ума.

Так как я никогда не показывала Маше моих писем, я не решалась спросить ее, что пишет Урусов ей. Она сама мне раз показала его записку, на которую отвечала. Письмо было шутливое и ласковое, совсем не похожее на те, что я от него получала. Я немножко успокоилась и помогла сочинить ей шутливый ответ. С тех пор Маша показывала мне его письма, и мы вместе писали ответы. Урусов очень восхищался этими письмами Маши.

Я не знаю, догадывалась ли Маша о моей любви к Урусову, о том, как я тяжело переживаю его «измену». Она деликатно молчала и, видимо, сострадала мне.

Но я все-таки хотела вызвать Урусова на объяснение. Вдруг его перемена — какое-нибудь недоразумение, в котором виновата я. Пусть он мне скажет словами. Что бы он мне ни сказал, это будет легче молчания. Но в глубине души я настолько знала Урусова, что понимала, что объяснения никакого не будет. Я знала, что он их терпеть не мог. Больше всего я боялась, что он мою «трагедию» обратит в шутку, засмеется и, хотя и не оскорбительно, но деликатно, не даст мне высказать то, что так ужасно меня терзало.

Чтобы вызвать объяснение, я придумала вернуть ему его письма и попросить свои назад. Я так и сделала. Урусов очень удивился: «Почему? Письма, написанные мне, — мои. Они мне дороги. Мне жаль расставаться с ними». — «А мне не жаль, — в страшном волнении говорила я, — ваши письма утратили для меня всякое значение, раз вы ко мне изменились». Урусов молчал. Я надеялась, что что-нибудь пойму в его голосе, взгляде, узнаю, наконец, правду. Но лицо его было непроницаемо. И говорить он был не расположен. «Я вас не понимаю, Екатерина Алексеевна, — сказал он холодно, — но раз ваша воля такова, я верну вам письма».

Я принесла ему заранее заготовленную толстую пачку его писем. Он взвесил их на руке. «Как много писем. Пожалуй, потяжелее книжки „Северного вестника“».

Когда он сел в коляску, я видела, каким небрежным жестом он бросил пакет в откинутый верх экипажа. Эти письма, которые я хранила как величайшую драгоценность, которые я перечитывала без конца, эти нежные слова, которые я помнила наизусть! В тот же вечер я получила свои письма назад даже без сопроводительной записки. Я бросила их в огонь и тоже удивилась, как много их было.

Осенью, когда я с Сашей была за границей, Маша стала невестой. Урусов говорил о ней без прежнего восхищения, о ее женихе — с легкой иронией и не поехал на свадьбу. «Зрелище достаточно безотрадное для меня», — сказал он.

Впоследствии, когда сначала Маша, а потом я вышли замуж, Урусов продолжал бывать у Саши. Они очень дружили. Их соединяли общие литературные интересы. Они обменивались книгами, мыслями по поводу их. Между ними велась оживленная переписка.

Когда Александр Иванович приезжал к нам в дом, а Саша отсутствовала, он писал ей: «…провел целый день у Ваших. Вы поверите мне, если я без лести скажу, что Ваше отсутствие сильно чувствуется. Конечно, и теперь все прекрасно, прием самый радушный, гостеприимство самое теплое, но Ваше отсутствие означает отсутствие тех интересов, которые у нас с Вами общие. А меня на старости все более и более привлекают интересы отвлеченные, литературные по преимуществу…»

В другом письме Урусов пишет: «Ваше предположение, что Москва утратила для меня интерес, когда исчезли из нее „красота и молодость“, — не то, совсем не то! Вы меня не знаете… „как с гуся вода“. Я не романтик, и все увлечения были „коллекционированием эмоций или этюдов“. Только в дружбе я постоянен».

Затем в другом письме от 9 августа 1896 года, когда я уже была невестой Бальмонта, Урусов пишет Саше: «Вы напрасно думаете, что я не люблю Быкова (это дача, где мы жили. — Е. А.) и что мне тяжело там. Даю Вам честное слово, что никогда под сенью этих деревьев меня не осеняло меланхолическое воспоминание о прошедшем. Это прошедшее не оставило во мне никаких иных воспоминаний, кроме добрых, отрадных, но несложных, ясных, словом, симпатичных воспоминаний, легких, как засохший листок. Мучительны и ужасны только неразделенные чувства…»

В ту несчастную для меня зиму у нас часто бывал Бальмонт. Он приводил к нам в дом, испросив на то позволения старших, своих друзей — поэтов и художников. Благодаря этому, у нас изменился круг знакомых. В ту зиму нашими обычными гостями вместе с Урусовым бывали Бальмонт, его друг, петербургский поэт Энгельгардт, художник М. А. Дурнов. В. Я. Брюсов, С. А. Поляков и другие.

Но для меня никто не существовал, кроме Александра Ивановича. Все люди по сравнению с ним казались мне бесцветными, скучными. Только его общества, его беседы жаждала я. Его большая, яркая фигура заслоняла для меня весь мир. Я жила по-прежнему, от свидания до свидания с ним.

Милее других мне был и Бальмонт. Он любил меня и, верно, поэтому близко подошел ко мне. Я его просила не говорить мне о своей любви, так как это совершенно безнадежно. Но он не верил и продолжал надеяться и обращать ко мне все стихи, которые писал в то время. Я была его Беатриче, и его верность немного утешала меня в моей покинутости.

Как-то раз друг Бальмонта Энгельгардт, застав меня одну дома, сделал мне неожиданно предложение. И так и сказал как-то нелепо, по-старинному: «Предлагаю вам руку и сердце». Было так странно, мы стояли недалеко от двери в столовой, как раз на том самом месте, где Урусов обнял меня, где год тому назад я пережила такое невыразимое счастье. Я слушала, как этот аккуратный, подтянутый немчик говорил о том, что полюбил меня в первое же мгновение, как увидел, что он любит меня, «как Ромео». А я думала об Урусове, как он бы смеялся над безвкусием этих слов. Я старалась облечь отказ в возможно мягкие выражения. Уверяла его, что он ошибается, что он не любит меня, что скоро утешится. Он просил меня деловым тоном не отнимать у него надежды, он готов ждать сколько угодно. «Кто знает, может быть, вы полюбите меня?» — «Нет, никогда», — сказала я. А про себя подумала: «О, я слишком хорошо знаю, что такое любовь…» И никогда, никогда не буду любить. Урусов единственный. И я почувствовала такую острую тоску по нему, такое желание его увидеть сейчас, что несмотря ни на что полетела бы к нему… Но его не было в Москве, я знала. И он приедет еще не скоро.