Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

Вдруг забило полночь. Александр Иванович посмотрел на свои карманные часы. «Что я делаю, мне надо ехать. Ваша матушка будет недовольна. Но как это трудно, Бог мой, как трудно уйти от вас». — «Еще немного, — умоляла я его, — еще минуточку». — «Если бы моя воля, я бы не ушел. Я совсем потерял голову. Мне, старику, это непростительно. Вы так поразили меня… Я не смею верить тому, что вы сказали. И верить этому — безумие». — «Нет, это не безумие!» — сказала я. «Но что же будет с нами?» — «Все, что хотите. Я — ваша». — «Что вы сказали! Вы не знаете, что говорите», — сказал он, меняясь в лице. Он нагнулся к моим рукам, приник к ним и стал целовать мои колени. Потом он встал и отошел от меня. Его лицо было бледно и очень серьезно. «Мне пора уходить, нельзя больше медлить», — сказал он каким-то глухим голосом. Он был уже около двери. Я кинулась к нему. Он обнял меня, прижал к себе на секунду. «Я боюсь показаться тебе грубым…» Он поцеловал меня в голову, отодвинул от себя и решительно двинулся к двери. Я взяла его под руку, и мы молча пошли по темным комнатам, спустились по лестнице. На площадке он остановился и растроганно посмотрел на меня. «Вот тут, — сказал он тихо, — я услыхал слова, которые никогда не забуду».

Я выпустила его из дома, осторожно притворив за ним входную дверь, на цыпочках вернулась в столовую. Там я долго сидела, пока не догорела свечка. Там пахло еще его духами. И я снова и снова переживала каждое мгновение этого счастливого вечера. Вот он входит в столовую, осторожно нащупывая ступеньки, поправляет свой белый галстук. И оглядывает с удивлением комнату: «Вы одна… какое счастье!» Берет своими мягкими ласковыми руками книгу из моих рук, целует мои пыльные пальцы… «Стебли гиацинта», — сказал он о них. И мне впервые кажется, что мои руки не безобразны. Я закрываю ими лицо, они пахнут им. «Фиалка, милая моя…» Да, я твоя, твоя, твоя! Боже, какое счастье! Какое невероятное счастье! Он любит меня… «Никогда не забуду…» — еще сказал он. Душа моя просто не вмещает всего этого блаженства. Восторженная благодарность переполняет мою душу. К нему? К судьбе? Мне необходимо излить ее. Я иду к себе в комнату и принимаюсь писать ему. Пишу лист за листом, не могу остановиться.

Утром я проснулась с ощущением того же неимоверного счастья. И с тех пор оно не покидало меня долго, долго… Я собрала исписанные листы, чтобы передать их ему, когда он приедет сегодня. Я увижу его сегодня. Я буду его видеть каждый день, каждый день, и так всегда. Но когда я перечитала это бесконечное послание, увидела беспорядочные строки, бессвязные слова, знаки восклицательные, многоточия… я, не колеблясь, бросила их в топившуюся печку. Такое письмо не понравится ему. Оно покажется ему слишком восторженным, пожалуй, даже экзальтированным, а он так не любит экзальтации. И стиль недостаточно хорош, может быть, подумает он. А переделать письмо я не могла.

В то же утро разразилась буря. Мать страшно рассердилась, что я «ночью принимаю мужчин одна». Но я, нисколько не смутясь, стала спокойно врать: «При чем тут я? Степан открыл дверь Александру Ивановичу, а он, увидав свет в столовой, вошел. Я уже уходила наверх. Посидел несколько минут. Я ему даже чая не предложила, так как самовар уже унесли». Не знаю, поверила ли мне мать. Но мне было решительно все равно. Никто и ничто не могло нарушить счастья, переполнявшего меня. «Чему ты все улыбаешься?» — спросила меня Маша. «Своему счастью», — ответила я. «То-то у тебя такое глупое лицо».

В четыре часа Степан доложил мне (Саша и Маша еще болели, лежали в постели): «Князь Александр Иванович приехали и прошли вниз, в маленькую гостиную». — «Проси князя наверх, в кабинет, и доложи мамаше о нем». Степан вытаращил на меня глаза. Мать никогда не выходила к Урусову, когда Саша принимала его у себя внизу. «Что это значит?» — удивилась и Маша. Я рассказала ей, какой скандал закатила мне мать из-за того, что я принимала одна Урусова. «Но, правда, ты сидела с ним до ночи. Ты ведь легла страшно поздно?» — «Нет, Урусов рано уехал, я сидела одна в столовой, разбирала книги, чтобы не тащить их наверх».

Через несколько минут Степан опять прибежал ко мне наверх: «Наталья Михайловна приказали вам сейчас же иттить в кабинет». Я было хотела пойти в кабинет позже, но что подумает Александр Иванович? Может быть, он беспокоится? И я побежала вниз.

Когда я вошла в кабинет, мать посмотрела на меня сердито, Александр Иванович — встревоженно. Но увидав мое лицо, он мгновенно успокоился. Так оно, верно, «глупо», по выражению Маши, сияло. «Вот я Наталье Михайловне рассказываю о моем вчерашнем выступлении в суде…» — начал он, вопросительно поглядывая на меня. «А я вчера даже не успела спросить вас о нем».

«Пройдемте в столовую, Александр Иванович, — сказала мать вставая. — А ты, Катя, иди разливать чай», — добавила она поспешно, заметив, что я хочу идти. Когда мы на минуту остались одни, Урусов спросил: «У вас были неприятности из-за меня? Мне так жаль…» — «Не жалейте меня, я так счастлива. Я самый счастливый человек на свете!» И мы смотрели, не отрываясь, друг на друга и молчали, пока не вернулась мать.

И начались счастливые дни. Теперь мы уже виделись каждый день: у нас или мы встречались у замужних сестер, у профессора Кирпичникова, с дочерью которого я нарочно подружилась, чтобы бывать у них в доме и видать там Урусова. Встречались мы и в театре, и на концертах.

Этой зимой я была в разгаре своей общественной деятельности. Урусов покупал билеты на благотворительные спектакли, которые я устраивала. Он не пропускал ни одной возможности для нас встретиться. Он участвовал в моих литературных вечерах, где читал «Поэмы в прозе» Бодлера, которые перевел для меня.

Наедине мы видались урывками, как и прежде, изредка переписывались, передавая при свидании свои записки. Я была совершенно счастлива, мне ничего другого не надо было. Лишь бы не менялось то, что было, лишь бы он не менялся ко мне. Урусов был теперь всегда весел, ко мне особенно внимателен и нежен. Интересен и блестящ в обществе еще больше, чем всегда. Когда его слушали и восхищались им в большом обществе, я с замиранием сердца думала: «И этот замечательный человек любит меня, такую маленькую, ничтожную, и все, что он говорит и делает, он говорит и делает для меня, я для него милее и дороже всех». И я молилась в душе, чтобы он не разлюбил меня.

Дня через три после того счастливого вечера у нас в столовой Урусов заехал к нам неожиданно рано и сообщил, что заболела его мать — она с дочерью жила за границей — и сестра вызывает его туда срочно. «Я еду на днях, как только устрою свои дела». И, взглянув на меня, добавил: «Отложить никак нельзя, maman ждет меня». Я пришла в отчаяние. На второй неделе Рождества должен был состояться парадный бал в Благородном собрании (особенно парадный — на нем впервые присутствовал наш новый московский генерал-губернатор — великий князь Сергей Александрович с великой княгиней Елизаветой Федоровной). Урусов дал мне слово быть там, и я страшно радовалась. Мы ехали на этот бал с Ниной Васильевной, значит, я была бы с Урусовым сколько хотела. Я мечтала день и ночь об этой встрече с ним на балу, где в толпе мы были бы одни и спокойно могли бы говорить. Я откладывала все разговоры с ним до этого вечера. Платье мое было готово, очень простенькое, сшитое домашней портнихой, но я теперь не придавала значения своей внешности. Урусов любил меня не за нее, я была хороша для него во всех нарядах.