Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

Я была счастлива, что Александр Иванович говорит со мной о таких важных для него предметах и хочет знать о них мое мнение. И я несла ребяческий вздор, воображая, что между нами происходит обмен мыслей.

2 апреля 1893 года Урусов праздновал пятидесятилетие своего рождения. Мы, три сестры, впервые были у него в доме (Никольский переулок, 19, на Арбате), где он нас познакомил с женой, сыном, со своими старшими друзьями, всегда собиравшимися у него в этот день. Там мы впервые увиделись с К. Д. Бальмонтом. Александр Иванович был очень весел и любезен, меня ничем не выделял, но я чувствовала все время, что он мной занят, что я для него — центр. И с кем бы я ни говорила, где бы ни была, незаметно следила за ним и всегда встречала его внимательный и нежный взгляд. Я была на верху блаженства. Провожая нас при разъезде и помогая мне надеть шубу, он незаметно вложил мне в руку бумажку. Это было письмо. Оно начиналось словами: «Милая Екат. Ал., для Вас, конечно, уже давно не тайна, что я люблю Вас».

Я долго, долго, целые десятки лет помнила это письмо наизусть, так много я читала и перечитывала его. И теперь еще помню отдельные фразы. «Я ничего не прошу, ни на что не надеюсь. Я должен уйти, не нарушать Вашего покоя. Я не могу обманывать доверия Вашей матушки, столько радушно меня принимающей, я должен уйти, это единственный для меня выход». «Я ничего не могу Вам дать. Я старик, больной, а Вы только вступаете в жизнь…» «Я уезжаю завтра надолго из Москвы и днем заеду проститься. Я хочу увидеть Вас еще раз».

Я была счастлива. Он не уедет, я его не пущу. Я ему тотчас же напишу. И я принялась писать ему. Но это было совсем не так легко. Я рвала письмо за письмом. Я просидела до утра, сочинив глупейшую записку, которую решила ему передать. Вместо того, чтобы написать ему то, что я чувствовала, что я счастлива его любовью, что я давно люблю его, что он для меня не старик, что я ничего не хочу от него, кроме того, что имею, я принялась сочинять ему письмо, как, по моему мнению, должна была ему ответить «барышня из хорошего круга» или что должно было, как мне казалось, ощущать такое «существо высшего порядка», как меня называл Урусов. Я написала какие-то глупые фразы о том, что я всем приношу несчастье, что это моя судьба, что я должна лишиться всего, что мне дорого, и прочие туманности, вспоминая о которых я через много лет краснела.

На другой день Урусов приехал проститься. Он сказал, что уезжает по делам на несколько недель. Он передал нам приветы от своей жены, от друзей. Мы — сестры Андреевы — завоевали все сердца вчера у него на вечере. Его племянницы заобожали меня. Они уверяли его, что я обладаю громадной силой внушения, и жалели, что он не присутствовал при опытах внушения, которые я вчера при них проделала. «Я им сказал, что им вполне верю, так как на себе испытал силу вашего внушения», — сказал шутливо Александр Иванович при всех.

Я еще с утра придумала предлог, чтобы нам остаться с ним одним в комнате брата, рядом с передней, когда Александр Иванович соберется уходить. «Я вам приготовила книги, которые вы просили, они в комнате у Алеши», — сказала я Урусову. Он тотчас же понял. «Я непременно зайду к нему, благодарю вас». И, заметно оживившись, заговорил о другом.

Когда Александр Иванович стал прощаться, я пошла в комнату брата. Александр Иванович догнал меня на лестнице. Я молча протянула ему мою записку. «Это ответ?» — спросил он и медленно опустил ее в карман. «Мне надо ехать. Другого выхода не может быть, конечно, — сказал он. — Итак, прощайте». Он стал медленно спускаться с лестницы. Тут меня оставило все мое благоразумие. Я забыла все слова, которые приготовилась сказать ему. Я побежала за ним. «Нет, не уезжайте, ради Бога, не уезжайте», — говорила я, не помня себя, еле сдерживая слезы. Он остановился и повернулся ко мне, я стояла ступенькой выше его. Я положила ему руки на плечи. «Останьтесь, не уезжайте!» — повторяла я умоляюще. Он побледнел, отшатнулся от меня, снял нежным движением с своих плеч мои руки и поцеловал их. «Неужели это возможно! Неужели это правда! Вы… такого старика, рамолика»{59}. — «Да… Не уезжайте, только не уезжайте», — повторяла я. «Я не могу не ехать, но я скоро вернусь, даю вам слово…» Кто-то вошел в переднюю. Урусов быстро надел шапку. «До скорого свидания», — сказал он и, пожав мне руку, ушел. Через несколько дней пришла от него на имя Саши депеша: «Покончил с делами, надеюсь на днях продолжать у Вас от Флобера чтение».

В день своего возвращения в Москву Урусов приехал к нам вечером. Он был какой-то светлый, размягченный. Только изредка взглядывал на меня, и я, счастливая, замирала от блаженства.

«Надо нам кончить Флобера, — сказал он, — теперь немного осталось. Я приеду завтра прямо из суда, если вы позволите», — сказал он, обращаясь к матери. «А это не поздно будет, Александр Иванович?» — ответила мать, не очень довольная. Саша хворала гриппом, и мать сидела с нами, когда были гости. «Не позже девяти, я надеюсь, — сказал Урусов. — А когда я увижу вас одну?» — прибавил он тихо, прощаясь со мной. «Завтра, только приезжайте попозже», — так же тихо ответила я, провожая его до порога комнаты.

На другой день заболела гриппом Маша. Мы сидели с матерью в столовой. Она кончила пить чай и все посматривала на часы. Я принесла большую связку книг, которую должна была разметить для школы, и после чая принялась за работу. Пробило девять. Мать посидела еще четверть часа и сказала: «Я думаю, Александр Иванович уже не придет». — «Конечно, нет, — уверенно ответила я, — он сказал, если в девять не будет, то совсем не будет». — «Ну и хорошо, я пойду лягу, и ты, Катя, иди к себе. Собирай со стола, — обратилась она к лакею, — и гаси всюду свет». — «Да, я сейчас кончаю, соберу книги и пойду». Я встала, поцеловала мать. Меня всю трясло внутри. Я боялась, что она заметит, в каком я волнении. «Лишь бы мать успела лечь», — думала я, оставаясь в столовой и прислушиваясь к тому, что делалось в доме. Наконец я увидела противную горничную матери, которую я безумно опасалась, она выходила из спальни матери, неся ее платье, и долго возилась еще в прихожей, пока не ушла к себе.

Лакей уж шел гасить газ в передней, когда я услышала звонок. «Степан, это, верно, князь, отопри ему и иди спать. Я сама погашу свет». — «А как же чай? Самовар холодный», — спросил он. «Чая не нужно, князь заехал на минутку, верно». — «А проводить их?» — «Не надо, я сама», — в страшном нетерпении торопила я его.

Александр Иванович вошел в столовую очень парадный, в своем судейском фраке и белом галстуке. «Вы одна? — спросил он, оглядываясь кругом. — Как это невероятно! Наконец, наконец-то я вижу вас одну». Он взял мои руки, хотел поцеловать их. «Они грязные, — сказала я, показывая на книги, которые разбирала, — я сейчас…» — «Нет, нет, — сказал он, — я вас не пущу. И тем лучше, что грязные». И он стал целовать каждый палец отдельно. «Я знаю каждый пальчик ваших прекрасных рук, у них у каждого своя физиономия, и движения их так красноречивы. Раньше, чем посмотреть на вас, я всегда смотрю на них, чтобы знать, как вы». — «Ну, как же я сегодня?» — «Сегодня совсем особенная, пальчики пыльные, я их никогда не видал такими. А я бы так хотел видеть вас вне гостиной, не только в роли любезной хозяйки… У вас в комнате, в домашнем платье, как вы двигаетесь, сидите за письменным столом». («Если бы он видел, как я писала ему это глупое письмо», — подумала я и густо покраснела. Лишь бы он только не заговорил о нем.) Александр Иванович, не выпуская моих рук из своих, перебирая и целуя мои пальцы, продолжал: «Я никогда не видал, как вы плачете, как смеетесь. Я бы хотел видеть, как вы ложитесь спать, встаете… Но я никогда этого не увижу». Мы продолжали стоять посреди комнаты. Потом сели рядом за чайный стол. «Я не могу предложить вам чаю, я услала Степана». — «Как это хорошо. Как мне вас благодарить?» — «Вы уже поблагодарили меня, вернувшись так скоро. Я так боялась, так боялась, что вы уедете надолго. Я не могу не видеть вас». И он и я говорили какие-то бессвязные счастливые слова. Не знаю, сколько прошло времени, но мгновения неслись с невероятной быстротой. Я помню каждую минуту этого счастливого вечера.