Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

И начались счастливые дни. Теперь мы уже виделись каждый день: у нас или мы встречались у замужних сестер, у профессора Кирпичникова, с дочерью которого я нарочно подружилась, чтобы бывать у них в доме и видать там Урусова. Встречались мы и в театре, и на концертах.

Этой зимой я была в разгаре своей общественной деятельности. Урусов покупал билеты на благотворительные спектакли, которые я устраивала. Он не пропускал ни одной возможности для нас встретиться. Он участвовал в моих литературных вечерах, где читал «Поэмы в прозе» Бодлера, которые перевел для меня.

Наедине мы видались урывками, как и прежде, изредка переписывались, передавая при свидании свои записки. Я была совершенно счастлива, мне ничего другого не надо было. Лишь бы не менялось то, что было, лишь бы он не менялся ко мне. Урусов был теперь всегда весел, ко мне особенно внимателен и нежен. Интересен и блестящ в обществе еще больше, чем всегда. Когда его слушали и восхищались им в большом обществе, я с замиранием сердца думала: «И этот замечательный человек любит меня, такую маленькую, ничтожную, и все, что он говорит и делает, он говорит и делает для меня, я для него милее и дороже всех». И я молилась в душе, чтобы он не разлюбил меня.

Дня через три после того счастливого вечера у нас в столовой Урусов заехал к нам неожиданно рано и сообщил, что заболела его мать — она с дочерью жила за границей — и сестра вызывает его туда срочно. «Я еду на днях, как только устрою свои дела». И, взглянув на меня, добавил: «Отложить никак нельзя, maman ждет меня». Я пришла в отчаяние. На второй неделе Рождества должен был состояться парадный бал в Благородном собрании (особенно парадный — на нем впервые присутствовал наш новый московский генерал-губернатор — великий князь Сергей Александрович с великой княгиней Елизаветой Федоровной). Урусов дал мне слово быть там, и я страшно радовалась. Мы ехали на этот бал с Ниной Васильевной, значит, я была бы с Урусовым сколько хотела. Я мечтала день и ночь об этой встрече с ним на балу, где в толпе мы были бы одни и спокойно могли бы говорить. Я откладывала все разговоры с ним до этого вечера. Платье мое было готово, очень простенькое, сшитое домашней портнихой, но я теперь не придавала значения своей внешности. Урусов любил меня не за нее, я была хороша для него во всех нарядах.

Когда он стал прощаться, я вышла в прихожую, будто бы для того, чтобы позвонить лакею проводить его. «Вы уедете… вы не будете на балу… вы обещали… останьтесь хоть на несколько дней, — лепетала я, — ведь это единственный, неповторимый случай…»

Я отняла у него шубу, которую он снял с вешалки. Он серьезно посмотрел на меня. Лицо его было расстроенное. «Вы не сомневайтесь, милая Екатерина Алексеевна, что я хочу быть с вами на этом вечере, только болезнь… А вот и Алексей Алексеевич». За мной стоял брат, которого я в своем волнении не заметила. «Здесь холодно, вы простудитесь», — сказал Урусов, пожал мне руку и уехал.

Прошел день, другой… Он не ехал, не писал. Я с ума сходила от беспокойства. И не находила предлога послать ему письмо. Я проехала два раза на извозчике мимо его дома. Комнаты были освещены, но его не было видно в окнах кабинета без штор.

«Я думаю, Урусов заедет еще раз перед своим отъездом?» — спросила я Сашу. «Вряд ли он успеет, да он и простился с нами». Неужели я не увижу его, — меня мучило наше прощанье, его печальный взгляд, в котором ясно был виден упрек. И он увезет это впечатление с собой. Но ничего не могла я поделать, слишком велико было огорчение.

В сочельник, вернувшись от всенощной, мы застали Урусова у нас в столовой. Я чуть не упала от этой радостной неожиданности. Урусов сообщил нам, не глядя на меня, что он получил успокоительный ответ на свой запрос о здоровье матери и поэтому откладывает отъезд до 27-го. А бал 26-го! Он остался для меня, Боже, какая радость! И только теперь мне стало стыдно за то, что я так эгоистично отнеслась к его беспокойству о матери. В этот вечер мне не пришлось его видеть одного, я только мысленно просила у него прощенья.

Прощаясь с ним, Маша спросила, будет ли он на балу 26-го. «Да, — ответил он, — я загляну туда, чтобы полюбоваться на вас». — «Мы выедем в десять», — успела ввернуть я.

Этот бал был самым веселым и счастливым в моей жизни. Когда мы поднимались с сестрой по широкой красивой лестнице Благородного собрания, Урусов уже стоял наверху и ждал нас. Мы не расставались с ним весь вечер. Когда я танцевала, он сидел в зале. И Машу и меня очень много приглашали на танцы. Когда я отказывалась идти танцевать, так мне не хотелось уходить от него, он настаивал: «Идите, танцуйте, я любуюсь вами и Марией Алексеевной и горжусь вашими успехами, чувствуя себя в роли вашего отца». Я очень не любила, когда он называл себя стариком. «Какие глупости», — возмутилась я. Он засмеялся: «Благодарю вас за любезность». И потом очень серьезно: «Это не глупости, я вдвое старше вас». — «Хоть бы и втрое, — перебила я его горячо, — это ничего не меняет». — «Вы очень добры, но в данном случае разница лет меняет все». — «Не для меня».

За ужином Урусов сидел между Машей и мной (по другую сторону от нас сидели наши кавалеры, бессловесные офицеры), недалеко от нас — Нина Васильевна. Она была ослепительно хороша в своем открытом черном бархатном платье со скромным букетиком живых фиалок на плече. Маша была в белом кисейном платье, покрытом лепестками искусственных роз, я — в желтом газовом платье без всяких украшений. Нина Васильевна тревожно поглядывала на мое счастливое лицо. От нее одной я не скрывала, что люблю Урусова, отдала свою жизнь безвозвратно и безумно счастлива.

Урусов в первый раз говорил с Ниной Васильевной о нас с Машей. Он одинаково восхищался нашими тонкими лицами — «как из кости точеные», — сказал он, нашими «целомудренными движениями», когда мы танцуем, и при этом «умственным оживлением», «литературным вкусом»…

«Вы с Марией Алексеевной одержали сегодня много побед. Сколько у вас трофеев», — сказал он мне, разглядывая ленточки с бубенцами, которыми была унизана моя левая рука от плеча до кисти. Я правой рукой смахнула их с руки, и они, звеня, упали под ноги к Урусову. Урусов не успел помешать мне сделать это. Вместе с ленточками с моей руки спустилась длинная перчатка. Урусов нагнулся под стол, приподняв скатерть, и приник долгим поцелуем к моей обнаженной руке. И потом, выпрямившись, посмотрел на меня молча. И в этом взгляде были и восхищение, и благодарность, и любовь. Да, я теперь не сомневаюсь, — любовь.

Александр Иванович был на большом подъеме за этим ужином. За нашим столом все прислушивались к нему, так он был остроумен, блестящ, весел… и счастлив не менее, чем я. Это я чувствовала.