Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

Однажды, когда он сидел вечером у нас, у него начались боли. Видно было, что они нестерпимы. Он еле спустился вниз к брату в комнату. Лицо его стало землисто-серым, под глазами выступили черные пятна, он сидел в кресле, держась за ручки, и стонал, едва сдерживая крики. Я страшно испугалась. «Уйдите, — еле выговорил он, — оставьте меня одного». Мы встали с братом за дверью. Минут через десять мы услыхали, что Урусов задвигался. Мы постучали к нему. Александр Иванович сидел приосанившись в кресле и смотрел возбужденно, даже весело. В комнате стоял какой-то тяжелый сладкий запах. «De Baudelaire» [109],— сказал он. «О благой, тончайший и всесильный яд. Ну вот, я спасен на час-другой, могу теперь добраться домой». И он просил брата послать для него за извозчиком. «Да не смотрите так жалостливо, добрейшая Екатерина Алексеевна. Я должен внушать вам отвращение. Видите, какая я развалина. Беги развалин, как сказал кто-то». — «Не говорите так, — умоляла я его, — мне вас так жаль». Я села рядом и робко положила руку на его руку. «Мне так хотелось бы вам помочь». — «Нет, роль сиделки не для вас, она предназначена для бедной Мари, — сказал он со вздохом, — поеду к ней». — «А когда я увижу вас? Не могу ли я приехать к вам?» Он не ответил мне, а произнес стих из Бодлера:

Ange plein de beauté, connaissez-vous les rides,Et la peur de vieillir, et ce hideux tourmentDe lire la secrète horreur du dèvoûementDans des yeux où longtemps burent nos yeux avidesAnge plein de beauté, connaissez-vous les rides [110]

В эту минуту вернулся брат, и Урусов поспешно закончил, вставая с кресла и повернувшись ко мне:

Mais de toi je n’implore, ange, que tes prières,Ange plein de bonheur, de joie et de lumières! [111]

Это было, кажется, в последний раз, когда он обратился ко мне с такими красивыми, нежными словами. Когда он теперь читал у нас вслух, я уже не улавливала в его голосе обращения ко мне. Он перестал мною интересоваться, не расспрашивал больше о моих делах, чтении. И теперь часто он рассеянно слушал меня и говорил: «Вот как! Неужели?» — как говорил, когда, не слушая собеседника, притворялся внимательным. А главное, что огорчало больше всего, он не хотел видеть меня одну, не искал для этого случая.

В это время мне вдруг представилась счастливая возможность поехать к нему одной и увидеть его одного. Один знакомый помещик Курской губернии — поляк — написал мне, прося похлопотать за него у Урусова, чтобы тот взялся вести это дело. Я страшно обрадовалась, дело было спешное, согласие я должна была телеграфировать, а Урусов как раз хворал и несколько дней не выходил. Я показала письмо дома и поехала к Урусову одна. Я представляла себе заранее, как он удивится и обрадуется мне.

Где он меня примет? У себя в кабинете? Лучше бы в их маленькой столовой, где в этот час никто не бывает. Он уж устроит так, чтобы мы были одни, — мечтала я. И я стала придумывать, что он мне скажет, что я ему отвечу…

Мне отпер дверь его лакей Егор, пожилой человек, который нас хорошо знал, он привозил нам по поручению Александра Ивановича книги, записки. «Кому прикажете доложить, барышня?» — спросил он меня. Как «кому»? Я только теперь вспомнила, что у Урусова была жена, его Мари. «Я к князю по делу», — сказала я, смутившись. Егор открыл дверь в кабинет и подошел к Урусову. И я слышала, как Урусов громко сказал: «Попросите в гостиную, доложите княгине». Он даже не вышел встретить меня.

В гостиной меня приняла княгиня. Я с ней познакомилась 2 апреля, когда мы в первый раз были у Урусова, и не обратила на нее тогда никакого внимания. Я думала, что она не существует и для Урусова. Я слышала раньше, что девушкой она была замечательно красива, но теперь, хотя она еще не стара, я не заметила у нее никаких следов этой красоты. Говорили, что она жила у Урусова, была его экономкой, а когда родился сын, Урусов узаконил свой брак с ней. Мари — конфузливая и простодушная немка — плохо говорила по-русски, держалась как-то в тени. Но какое мне дело до нее! Какую роль могла она играть в жизни Урусова? Я сказала ей, что мне надо видеть Александра Ивановича, что я к нему по делу. Она тотчас пошла в кабинет позвать его. Александр Иванович пришел, официально поздоровался со мной, спросил любезно: «Какой счастливый случай привел вас к нам?» Я тотчас же достала письмо и объяснила возможно более коротко и деловито, кто и о чем пишет. Мари тотчас же ушла. Урусов деловым тоном расспрашивал об этом поляке, который писал мне, и, подойдя к двери кабинета, позвал одного из своих помощников и объяснил ему в двух словах дело. «Надо ехать в Киев, успеем мы списаться? Если успеем, пошлите ему депешей мое согласие». Помощник ушел, Урусов не садился. Аудиенция, верно, окончена, подумала я и тоже встала. Урусов взял мою муфту, которая лежала на диване, прижал ее к лицу и сказал вполголоса: «Хоть бы одну перчатку сняли». Но я перчатки не сняла и быстро пошла к двери. «Мари, — закричал Урусов, — Екатерина Алексеевна уходит». И когда она вошла, он сказал: «Вы меня извините, но в этот час я всегда работаю со своими помощниками». Это была неправда, в четыре часа он всегда приезжал к нам, поэтому я и выбрала этот час. Он даже не проводил меня до передней. Я уехала расстроенная, в полном недоумении.

Затем Урусов перенес очень заметно свои симпатии на мою сестру Машу. Он становился все внимательнее к ней. Я видела, что теперь он искал ее общества, как раньше моего. С рассказами он теперь обращался к ней.

В это время Саша уехала за границу, и мы принимали Урусова без нее, но мать требовала, чтобы мы непременно были вдвоем, когда Урусов приезжал к нам днем. А вечером, когда у нас собирались гости, к нам приходила сестра Таня, в то время овдовевшая и жившая близко от нас. Наша молодежь, как и Урусов, очень любила общество Тани.

Маша мало интересовалась французской литературой, без всякого восторга слушала чтения Урусова. Но у них был другой общий интерес. Маша любила всякое старье, интересовалась коллекциями Урусова. Она несколько раз, сговорившись с Урусовым, встречалась с ним у Сухаревской башни. Там она покупала книгу гаданий XVIII века, сонник, по которому совершенно серьезно толковала сны, словарь Даля, который она изучала. И это все очень нравилось Урусову. Он привозил ей показывать вещи, которые отыскивал на толкучках, и они без конца говорили о них. Я молча присутствовала на этих беседах, очень скучных, по-моему.

Маше Урусов, конечно, нравился, но его внимание к ней ее не волновало. Ей было оно приятно, но она бы легко обошлась и без него. Она была с Урусовым как и с другими: остроумна, шутила. Маша очень любила анекдоты, шутливые стихи, знала наизусть Козьму Пруткова и постоянно цитировала его. Раньше Урусов морщился: «Не люблю я этого хихиканья шестидесятых годов», — говорил он тогда, теперь же смеялся. «Вам прежде не нравилось это хихиканье шестидесятых годов», — напомнила я ему как-то. — «В устах Марии Алексеевны мне все нравится».