Кровь и пот - Абдижамил Нурпеисов

Свояченица Танирбергена ехала несколько позади Айганши и слышала, что сказал ей Атанияз. Подогнав своего гнедого рысака к коню Айганши, она улыбнулась.

— Чего упрямишься, подружка? — беззаботно сказала она. — Соглашайся! Ведь другого выхода нет…

— Сама-то, видать, уж согласилась!

— Так богу угодно, — опустила ресницы свояченица. — Ведь-предлагают: «Сама выбирай!» Я и выбрала вон того молодого…

— Поздравляю. На свадьбу пригласи…

— Ну и дура! Сама не выберешь, потом будешь валяться с кем попало.

И в тот же вечер на стоянке красавица из рода Тлеу-Кабак легла со своим туркменом.

Айганша не ела уже два дня. Сегодня ей уже и воды не давали. Она заболела от жажды — потрескались губы, болела спина, мучительно было сидеть на неоседланном коне.

К вечеру добрались до Каска-жола и Кара-тамака. После почти непрерывного трехдневного пути туркмены решили задержаться здесь. Нарубили, надрали кустарника и боялыша, разожгли костер. Женщины стали готовить ужин, туркмены оживленно беседовали возле костров. Только Атанияз хмурился и молчал. Он хотел Айганшу и ничего не мог с собой поделать. Прошлую ночь он проспал с Балжан — она ему не понравилась. В ней было слишком много жиру и не было гибкости. Атанияз любил, когда женщина вилась змеей в его объятиях. Он разглядывал тонкую фигурку Айганши, и желание лишало его рассудка.

Он боялся, что Айганша убежит, и велел туркменам лечь вокруг костра, возле которого она сидела. Айганша легла на голую землю, положив под голову ладони. Она знала, что сегодня решительная ночь. Завтра туркмены вступят в землю Каракалпакии, а оттуда слишком далеко до дома, оттуда не убежишь.

Айганша как легла, так и не шелохнулась. Единственная ее надежда была, что туркмены-заснут. Но ее самое скоро стал одолевать сон. Она кусала руки, чтобы не заснуть. Туркмены тоже старались не спать. Но, долгий дневной переход сморил их, и они засыпали один за другим. Незадолго до рассвета захрапел и Атанияз. Огонь в костре потух. В охладевшей золе сиротливо дымилась последняя головня. Продрогшие туркмены жались во сне друг к другу. Между ними легко можно было пройти. Айганша подняла голову и внимательно осмотрела спящих, выбирая себе проход между ними. Она боялась споткнуться о кого-нибудь, потом она встала и на цыпочках вышла из кольца спящих. Сердце ее так колотилось, что она обеими руками зажала грудь и так, постояла некоторое время. Потом тихо пошла дальше, во тьму. Оглянуться у нее уже не было сил.

Поздняя ночь была могильно темна. Звезды — редки. Отойдя от бивака, Айганша побежала. Хотя не было еще ни единого признака степного рассвета, Айганша, держась за сердце, птицей неслась по темной степи, и думала только об одном: как бы подальше убежать до того, как рассветет.

Вдруг занялась заря, все прозрачнее становился мрак и все меньше звезд на небе, и робко зажелтел восток. «Проснулись или нет? — думала Айганша. — Ой, наверно, проснулись!» И она вообразила, как страшный черный Атанияз поднял на ноги своих, разбойников и пустился в погоню за ней.

Больше бежать у нее не было сил, и она решила где-нибудь спрятаться. Свернув с дороги, она побежала по каменистому плато. Впереди были синие в утренних сумерках скалы, обрывавшиеся в море. Она бежала к скалам и думала, что, если ее найдут, она лучше бросится со скалы в море, но не дастся им в руки.

Гибельный налет туркмен потряс аул рыбаков на круче. Обезумевший от ужаса народ в первый день и не думал о похоронах расстрелянных. Только на другое утро Дос и Али, собрав оставшихся мужчин, похоронили убитых на черном бугре за аулом. Ни один из похоронных обрядов, совершаемых в мирное время, не был соблюден. Будто в походе, трупы едва присыпали землей.

Когда рыбаки к полудню вернулись в аул, из камышей выехал Танирберген. Услыхав скорбный вой, он в аул заезжать не стал, объехал его стороной и направился в сторону джайляу. Но его заметили, и наперерез ему, крича издали и махая руками, чтобы обратить на себя внимание, побежал бай рода Тлеу-Кабак.

— Танирберген!.. Зрачок мой!..

Мурза остановился. Одежда его была изорвана в клочья. Лицо и руки, изрезанные камышом, покрылись струпьями. Морда и шея коня тоже были в болячках. Он ждал тестя нетерпеливо, не слезая с коня.

Следом за отцом побежал Али. Бурно дыша, они подбежали к мурзе. Тесть ухватился за руку мурзы, припал к шее коня и заплакал. Мурза смотрел в степь, как плененный беркут.

Тесть задрал мокрое от слез пухлое круглое лицо.

— Таниржан-ай, что мне теперь делать? Сколько лет наживал я скот свой… С чем я теперь остался?

— Что поделаешь? — равнодушно ответил мурза. — Мужайся, отец. Против божьей воли мы все бессильны.

— Да пропади эта божья воля!.. Ойбай-ау, я же голым остался, как такыр…

— Не кощунствуй, отец, — поморщился Танирберген. — Ты молись и благодари бога, что жив остался. Была бы голова цела, с голоду не пропадешь. Вон аул рыбаков живет же, перебивается рыбой…

Али молча стоял за спиной отца.

— Эй, отец! — ломающимся голосом вдруг крикнул он. — Не унижайся перед ним! Море нас прокормит… Пойдем! Пойдем!

Взяв отца под руку, он повел его в аул. Танирберген ударил коня пятками и поехал. На душе у него было скверно, но он скоро успокоился. «Все хорошо!»— думал он, радуясь, что так легко отделался от тестя, что его скот не пострадал, что его аул, наверное, откочевал уже к Челкару и все живы-здоровы, а главное, что он сам остался жив.

После обеда в аул, где никто ничего не делал, а все только стонали и выли на разные голоса, притащился какой-то человек. Сначала его никто не узнал. Он был почти без памяти, волочил за собой винтовку, протягивал руку, будто никого не видел, и хрипел:

— Воды… Воды…

— Кто это?

— Кто такой?

— Что ему надо?

— Ой, братья! Это случаем не Ел-ага?

— Что?

— Он, он!

— Апыр-ай, а?

— Откуда он взялся?

Мигом собрался народ. Принесли ведро воды. Еламан ухватился за ведро, бросив винтовку, сел на землю и начал со стоном пить. Напившись, Еламан вытаращился на окружавших его рыбаков.

— Успел?

Все замолчали, отвели глаза. Еламан поднялся и подобрал винтовку.

— Что? Туркмены… были? Говорите!

— Что теперь говорить?

— О боже… Говорите!

— Четырнадцать человек расстреляли… Мунке убили…

— Джигитов увели с собой…

— Молодых женщин и девушек угнали…

— Айганша?.. — закричал Еламан.

Никто ему не ответил. Еламан побледнел, опять сел, закрыл лицо руками, принялся раскачиваться. Потом отнял руки от лица.

— Много их было?

— Не так много. Но у всех винтовки…

— Давно ушли?

— День назад.

— А! Вот как… Еламан задумался.

— Они угнали много скота, — сказал подошедший Али. — Далеко, наверное, не ушли…

И Али с надеждой поглядел на Еламана и на других рыбаков. Еламан поднял на Али взгляд, стал рассеянно припоминать, кто же это такой, потом решил, что это какой-то пришлый джигит, и отвернулся. Снова поднявшись, он закинул винтовку за спину, потер лицо и сказал устало:

— Джигиты! Рыбаки! А ведь надо освобождать наших… Рыбаки загудели. Потом, как обычно, стали кричать, споря друг с другом. Кричали, что нет оружия, что нет коней, что самых крепких джигитов угнали. Другие кричали, что есть винтовка у Еламана, что одна его винтовка стоит десяти, что есть еще несколько ружей, а патроны снаряжены, что кони, наверное, остались еще в камышах, что туркмены не всех угнали.

Целый день потом бродили рыбаки по камышам, ловили отбившихся от табунов коней, приводили в аул и стреноживали. Пришел к Еламану Дос, принес ружье Ивана Курносого, помирился, сказал:

— Забудем, дорогой, нашу ссору. Есть дела поважнее.

Еламан кивнул, спросил, у кого еще есть ружье (вспомнил, как отбирали сети у рыбаков аула Мунке). Дос сказал, что ружья есть — три или четыре.

Вечером оседлали коней. Те, кому не хватило седел, взобрались на неоседланных, неловко было, но терпели.

— Все готовы? — звучно спросил Еламан и вдруг посмотрел на Доса, вспомнил, как возглавил отряд рыбаков в дни восстания.

— Готовы, Ел-ага!

— Ну, в путь! С богом!

Не было уже Мунке, и никто не подошел благословить джигитов. Еламан чуть не заплакал, вспомнив о Мунке, — столько было с ним связано. Никого не оставалось уже из старых друзей, всех разнесла, развеяла судьба. Вот разве только Дос… Старый товарищ, брат, с кем делили, бывало, последнюю рыбешку, — но кто знает, не повернет ли он завтра в сторону?

Рыбаки поскакали в погоню. Они неслись весь вечер и всю ночь с небольшими передышками, чтобы дать отдохнуть коням. На другой день, еще до обеда, возле Каска-жола и Кара-тамака они увидели следы ночной стоянки туркмен.

После обеда они остановились, чтобы переждать самые жаркие часы, дать отдых коням и самим напиться чаю. Как только жара немного спала, они снова пустились в путь. Незадолго до захода солнца они увидели сначала пыль, а потом множество всадников и скота — будто влеклось по степи большое кочевье богатого рода.