Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая - Анатолий Знаменский

— Ты, Ваня, найди меня после... а? Когда вся эта заваруха кончится, — по-бабьи просто просила Таисия, просунув свои руки в варежках ему под локти. — Найди, тебе это проще будет, Ваня. А то ты вон все куда-то в сторону глядишь. То ли жалко разлучаться, то ли другой какой камень на душе. Ну, куда глаза-то отвел?!

— Я... внутрь себя гляжу, Тая. Внутрь себя, — сказал хмуро Тулак. — Беспокойно на душе, понимаешь. И от вашего этого эшелона, и от всего другого.

Она вздохнула понятливо, чуть отстранилась. Большие заботы и ей не давали покоя, да она в них даже и самой себе не всякий раз признавалась. Теперь разлука обострила чувства, губы сами по себе расклеились на холоде:

— В сам деле, Ваня, чего же это они шматуют штаб? Сталин недавно уехал, не поладил с Троцким, а тут Ворошилова куда-то вздумали отсылать. Кто же армией командовать будет? Говорили — Жлоба?

Так не только говорили, насколько знал Тулак, но так уже было решено. Стальная дивизия, которую привел Жлоба из-под Невинномысской, по составу была целой армией, с пушками и пулеметными тачанками. Он спас Царицын, его представили к ордену Красного Знамени, выдвигали далее в командармы 40-й...

— Нет, — сказал Тулак хмуро. — Другого кого-то нашли. Жлоба сидит под арестом, его Троцкий отдал под трибунал, грозится расстрелять. Вот какие дела, Тая. Без очков и не разглядишь, что оно такое делается.

— Как же так? За что?

— За самовольное оставление позиций на Кубани. Так вроде кричал в штабе, слюной брызгал. Ребята переказывали...

— Да разве Жлоба — самовольно? Был же приказ штаба округа вроде? Я и то слыхала.

— Черт их поймет! Сорокин вроде не позволял ему уходить, у них там решение было: отходить скопом на Кизляр и Астрахань. А Жлоба снялся и пошел на Царицын, нашинский приказ-то уж в пути к нему подоспел...

— Вон как! За это он его и арестовал? Теперь чем же дело кончится?

— Не знаю, — сказал Тулак хмуро.

Помолчали.

Сверху была видна вся суета перед отправкой эшелона. В переднюю теплушку грузили дрова и уголь, вносили мешки с продовольствием, на замыкающей платформе укладывали ящики с боезапасом. В штабной вагон приехал сам Ворошилов.

— Ну... — сказал Тулак, обнимая узкие и податливые плечи Таисии, целуя ее в холодноватые, обветренные губы. — До встречи, Тая. После войны. Побереги себя, родная, не забывай, что ты все-таки женщина. Ага. И — завидная к тому, женщина что надо!

У нее на черных ресницах закипели слезы. Сказала, не вынимая рук из-под его теплых подмышек:

— Ты, Ваня, найди меня после. В Москве! Я тебя тоже буду искать всей душой. А то — холодно как-то в жизни, неуютно. Слышишь?

— Слышу.

— Ну, мне пора. Паровоз уже прицепили.

— Иди, — сказал Тулак. — И не забывай все же писать... Прямо на штаб нашего фронта. Лады?

Она кинулась еще раз ему на шею, обмочила слезами усы и теплый верблюжий башлык на груди, потом откинулась, зажмурив глаза, и так, зажмурясь, пошла вниз по лесенке.

— Не оступись! — крикнул вслед Тулак.

Паровоз давал свистки к отправке.

4

Лиза Меламед, невенчанная молодая вдова Якова Ермана, пролежала в больнице на Дар-горе до глубокой осени. Ее рана, как сказал еще старый земский врач из Камышина, была неопасной, но беда была, собственно, в глубоком нервном потрясении, едва не стоившем ей жизни.

Пока она поправлялась, из палаты ушла и яростная пролетарка Тая, с которой трудно было сойтись, выписался и сосед на инвалидном костыле, по фамилии Овсянкин, ушел на продработу в деревню. За это время в больницу дважды дозванивался сам предисполкома товарищ Левин и просил не спешить с выпиской девушки, поддержать вниманием и передачами от наркомпрода. У нее поблизости ведь не оказалось ни родных, ни знакомых.

А когда ей уже невмоготу стало скучать в отдельной палате, у подслеповатого окна, когда жизнь исподволь стала обретать цвета, запахи и звуки, Левин разрешил ей выписаться, устроив до времени в свой секретариат.

Вообще-то до нынешнего, несчастного года ей, сказать по чести, очень везло в жизни. Хотя бы потому, что родилась она не в каком-то полесском захолустье, а в столице огромной, богатой и потому ужасно незащищенной страны России, на Малой Охте в Санкт-Петербурге. Для дурачков же их люди усердно распространяли версию о какой-то «черте оседлости»... Папа ее был, конечно, не миллионер Цейтлин, но все-таки состоятельный человек и одно время собирался даже уезжать в Америку, чтобы основать там свое дело, или, по-ихнему, бизнес. Переехали в конце концов на Украину, так что гимназию Лизе пришлось заканчивать в Екатеринославе, где она и познакомилась с Яшей. Именно к этому времени она стала хорошенькой смуглолицей девушкой с роскошными волосами, как у библейской Далилы. Волосы эти пришлось недавно обрезать, но это ничего не значило, просто мода.

Революция все перепутала, но и открыла новые возможности. Яша учился в Петроградском политехническом институте, и Лиза отважилась в одиночку броситься за ним в родной город...

Здесь ей временно и немножко не повезло. Она не застала Яшу в городе (председатель Петросовета Зиновьев зачем-то заслал его со студенческим отрядом в далекий уезд на Волге, в заплеванный подсолнечной шелухой и воняющий прошлогодней таранью богоспасаемый Царицын...). И Лизе, хотя и временно, все же пришлось окунуться в общинную жизнь.

Молодые коммунары (в большинстве это были продработники, курсанты и служащие массы учреждений, появившихся в несколько дней, из молодых) занимали дорогие в прошлом меблированные комнаты на Мойке, там была даже теплая вода в трубах и нормальный паек. Жили, как они считали, без мещанской рутины и даже любовь объявили пережитком собственнического мира. В соседнем доме-коммуне шел яростный спор, будет ли при коммунизме существовать любовь. Большинство склонялось к мнению Моньки Шавера, что при коммунизме люди будут жить высокими общественными интересами и для такого мелкого чувства, как любовь одного мужчины к одной женщине, там места не будет...[45]

Конечно, Лиза, умная девушка, понимала, что тут все не просто. Половая свобода представлялась им, видимо, необходимой частью социальной свободы. В двадцать лет все это беспутство не только нравилось, но прямо засасывало ребят. Никто из них не думал, что будет же он когда-то и пожилым, в той поре, когда захочется уюта, покоя, семейного тепла в окружении детей и внуков, как говорил иногда ее отец... А он ведь был умный старик!

Хуже всего, что в этой активной среде попадались еще и циники анархисты. Вечером к Лизе подходил браво какой-нибудь парняга в крагах и теплой кепке с наушниками (к таким кепкам очень шли мотоциклетные очки!) и, небрежно положив горячую, потную руку на плечо, говорил с сознанием силы и полным пониманием текущего момента:

— Товарищ Лиза, сегодня ты должна удовлетворить нашу с тобой потребность. Забудь тощую крысу буржуазного быта, плюнь на индивидуализм. Сорганизуем товарищескую смычку — животик с животиком?

(Другая тут же отставляла ножку на каблучке и начинала жеманиться, будто на плечах у нее соболь: «Угостите каким-нибудь продуктом?» И поклонник тут же обещал: «Есть вобла, кореш должен еще подкинуть картошки. Бульбы, по-нашему!») Лиза не была стихийной «телкой», она молча оглядывала его с ног до головы, оценивала квадратные стекла очков вместо бывших глаз и, ласково улыбаясь, снимала потную руку со своего слабого плеча. У нее ведь было всегда два выхода: принять просьбу (имея в виду, например, собственную потребность) либо отказать, но лишь под благовидным предлогом, чтобы не оскорбить общественной морали.

— Я, конечно, обязана, как член коллектива, — говорила Лиза, — но, к сожалению, я сегодня... сплю с товарищем Акимом.

(Аким был выше парняги по должности, и этому дурню ничего не оставалось, как сделать удивленное лицо и пастись в другом огороде.)

Вообще-то все они были грязные коты и дряни. И при всей своей внешней «революционности» и политграмоте они были еще и дураки, потому что не понимали, как за ширмой этих вольностей, «прав» и «свобод» росла, множилась и укреплялась традиционно-буржуазная семья!

Да. Но только — избранная...

Сметливые девушки из Лизиного круга не без успеха уже растаскивали самых выгодных и влиятельных женихов, обеспечивая не только себя, но и свое племя, близких и дальних родственников, выгодами и преимуществами на будущее. Фактическую громадность этих преимуществ даже трудно было бы представить в нынешней слепой сутолоке... В этом, собственно говоря, и заключалось решение вечного вопроса, над которым бились поколения ее соплеменников: как достичь устойчивого благоденствия за счет биологически отсталых особей...

Пример девушкам подала, в частности, уже пожилая, но еще обворожительно пикантная женщина из ЦеКа, тетя Шура Коллонтай. Она сделала вид, что по уши влопалась в мальчишку-матроса Павлушку Дыбенко, и в два счета запутала его в своих кружевных юбках. Все это было простейшим обольщением, потому что мальчишка-матрос был не простым салагой, а Председателем Центробалта и одним из наркомов по военно-морским делам! Шутка сказать! Пусть он был на семнадцать лет моложе ее, но тетя Шура знала, что Дыбенко — очень крупная фигура в революции, и кому-то же из ее круга надо было держать его в руках!