Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая - Анатолий Знаменский

Это было какое-то сверхъестественное сближение, политический мезальянс, прострел серой матросской протоплазмы искровым разрядом этой электрической женщины... Она, жрица революционного Эроса, просто давала пример остальным интеллигентным львицам своего круга, ведь у нее-то никакой не было нужды пристраиваться к сильному, она и сама ведь числилась наркомом призрения! Но шла на это. Как бы свысока, поднимая этого матросика до себя! И у нее в руках к тому же скапливался необходимый матерьялец для фундаментальной книги о революционном совокуплении «Любовь пчел трудовых»...

Или взять ее младшую соратницу Ларочку Рейснер! Молодая и красивая искусительница — как она сама о себе говорит: «немного бес, немного творчества, остальное — из адамова ребра...» — хорошо понимает эпоху и смысл происходящего вообще... Что вы любите из кушаний? (В самый раз спрашивать посреди голодной республики!) — «Господи, конечно, мороженое, миндаль, жаренный в сахаре, кочерыжка от капусты...» Но наряду с тем она может написать и так: «О, жизнь, благословенная и великая, превыше всего, когда зашумит над головой кипящий вал революции! Нет лучшей жизни». Странные, надо сказать, представления, «о лучшем», но ведь она журналистка: «Сочиняя, говорю правду, и всегда обманываю, говоря правду».

Властительница дум своего круга вакханок и баловниц нашла под стать себе комиссара-полубога, песенного красавца Феденьку Раскольникова... Нет, нет, не по Достоевскому, совсем наоборот, весь в коже, в ремнях и с маузером на бедре. Дом у них — полная чаша, все завидуют, но, конечно, по-доброму. По-свойски, так сказать... Муж-комиссар пытался как-то узнать, откуда в их доме великокняжеский фарфор, столовое серебро с императорскими вензелями и французские вина в такое время. Лариска рассмеялась:

— Федя, жизнь — это интрига, сюжет. Но какая же интрига без тайны? Если звезды (хотя бы и пятиконечные!) зажигают, значит, это кому-нибудь нужно, милый? Ты хочешь обойтись пайковой воблой, сахарином и морковным чаем, но это ужасно пошло, когда кругом полно буржуазной мрази. Здесь не надо церемониться. Вот скажи, ведь если существовали Женщины Французской революции, то должны же быть и Женщины Русской революции?

— Да, — твердо говорил Раскольников. — Безусловно.

— Тогда возьми меня с собой. У меня нет биографии, я — лентяй, а у меня должна же быть биография, право! Я пишу книгу!

Книгу она писала исключительно о себе, вы подумайте! В Москве литературной только об этом и говорили, и заранее, по-свойски, восхищались.

Он взял ее с собой на Волгу, где командовал всей Волжской флотилией, и, когда забарахлила и замитинговала команда на одной калоше, прислал туда Ларису в качестве комиссара, конечно, в традиционной тужурке и с маленьким браунингом в кармане. Ну, матросы хоть и заражены анархизмом и матерщиной, а все же понимают, что с такой бабой лучше не связываться... Двое кобелей первой статьи перегрызлись около нее ради мужского форса, а третьего самовыдвиженца в вожаки банды она спокойно сдала в ЧеКа. И калоша покорно легла по курсу... Один черноморец, говорят, едва не сошел с ума от восторга, глядя на Лариску, и собирается вроде написать даже поэму про «Женщину-комиссара»...

Еще была знакомая у Лизы — Лялька Годзиевская. Она подчинила и «взяла в слабые руки любви» наркома финансов Кубанской республики товарища Дунина... Нет, совсем другая жизнь, другие условия! Дунин не бежал в передовой цепи с винтовкой наперевес под Екатеринодаром, не улепетывал от Деникина на своих двоих, не проклинал судьбу в тифозных вагонах, он и при эвакуации Республики в спец-эшелоне буквально сидел на золоте. Подумать только: пятнадцать миллионов рублей в слитках и валюте! По пути, правда, напали на них анархисты, потрепали и напугали, но ведь игра стоила свеч!..

Один старик из наших сказал как-то: хаос — это главное, чего следовало достичь на первых порах. Никто ничего не должен понимать! В этих условиях можно заводить лицевой счет в заграничном банке, выбирая по желанию Брюссель или Женеву... Умный старик!

Именно поэтому Лиза постоянно думала над тем, как ей уехать из Петрограда домой.

Такая жизнь ей не подходила, ее прельщали другие примеры. И вдруг она увидела одного знакомого, друга их семьи. Попросила денег на дорогу. Он не отказал, но предупредил:

— Надо ли спешить, Лиза? Екатеринослав занял генерал Май-Маевский, там — ужас что такое...

— Здесь тоже ужас и светопреставление. Я поеду в Царицын.

Она юркнула, как серая мышка, через линию фронта — сначала белую, потом красную, так что Яша даже удивился. В Царицыне ее хорошо встретили, потому что она дала знать. На вокзале уже были Минин, его жена Рива, старушка Клионская Бронислава Абрамовна и Яша. А потом они поехали в Москву, на съезд, в «свадебное путешествие», как шутил он, Яков...

И вот — нелепый выстрел и — ничего, пустота. Хоть снова на Мойку, в коммунальные условия, в эту неграмотную толпу... Но теперь она ни за что не опустилась бы до первобытной общины и групповой любви по теории товарища Бебеля — лучше удавиться!..

— Не плачь, — говорил Левин тоном старшего товарища, хотя и ему едва перевалило за двадцать лет. — Не плачь, вокруг нас бушует океан контрреволюции и всякой дряни, неизбежна длительная борьба, сердце надо держать сжатым в кулачок. Ты у меня, по-видимому, поедешь в Козлов, в Реввоенсовет Южфронта. Идет спешное формирование штабов, отделов и подотделов, просто руками развести: не хватает людей! А тебе ведь надо сменить обстановку, я понимаю. Тут все напоминает его, даже могила... Уезжай!

— В Рев-воен-совет? — блестя мокрыми, погруженными в себя глазами, спрашивала Лиза отрешенно. Ей было все равно, куда ехать.

— В Козлов — потому что это наиболее приемлемо в нашем положении. Туда недавно перевелся из Ростова один знакомый парень, Аврам, из редакции нашей газеты. Он там в агитпропе и, конечно, поможет на первых порах... Да! Езжай, пожалуйста, и не хнычь, Лиза! Между прочим, если Аврама не найдешь в агитпропе — человек он подвижный, с репортерской жилкой, — то обождешь его на квартире. Он поселился у аптекаря Мукасеева... Или, например, приедешь вечером. То прямо ищи вторую аптеку собеса, спросишь провизора Михаила Ивановича...

— Подожди, я не запомнила. Надо записать, — сказала Лиза.

— Запиши, это лучше, — сказал Левин. — Но имей в виду, что этот Михаил Иванович с давних времен имел в аптеке явочную квартиру, даже укрывал наших, а потом стал открытым ликвидатором и вышел из партии. Реакция была, ты знаешь... Так что политических диспутов с ним заводить не надо, хотя он не враг, конечно...

— И сразу спрошу Аврама, он ведь не старый?

Немного постарше нас, его Орджоникидзе даже редактором на короткое время ставил. Грамотешки маловато, а так ничего парень. Фамилия у него — Гуманист, немножко необычная. — Левин усмехнулся. — Прямо — для редакторской должности!

— Гуманист? — Глаза у нее прояснились, слезы высохли, она попробовала даже улыбнуться. — Был в Екатеринославе у нас знакомый студент Цимбалист, а тут прямо какая-то философия!.. Смешно даже.

— Фамилии разные бывают, что ж удивляться! В общем — собирайся. Не надо терять времени даром, война кругом.

Лиза собрала чемоданчик и увязала книги на следующий же день.

Ехала она с большим мандатом, и до самого Козлова никто не посмел ее задержать. Продукты припасли в ЧОКПРОДЕ на семь суток вперед. Наконец она в сумерках нашла эту аптеку на какой-то окраинной улице вонючего козловского захолустья, назвала себя, и к ней вышел головастый, губастый, сморщенный старичок. Гомункулус из черной аптекарской склянки, с чрезвычайно настороженными, выпуклыми глазами.

Вид у старичка был испуганный. Лиза вспомнила лишний раз, что он человек сильно проштрафившийся, ликвидатор в прошлом.

— Аврам?.. — спросил старичок, не впуская ее в дом. — Аврам придет несколько позже. К полуночи.

— Но я приехала из Царицына, Михаил Иванович, — сказала Лиза усталым голосом. — Если вам не трудно, приютите, пожалуйста, меня, хотя бы временно.

— Хорошо, проходите, — осторожно пропустил ее в узкой двери старичок. — Проходите. Мы, кстати, давно ничего не знаем о Царицыне...

Из боковой двери, раздвинув занавески, появилась тут очень добран старушка, аптекарша, звали ее Дора Игнатьевна. Она заохала, увидя очень бледное, опавшее лицо Лизы и тут же вынесла большую четырехугольную склянку с рыбьим жиром, заставила выпить полную столовую ложку.

— Это теперь необходимо, милочка, от прескорбута и куриной слепоты, — сказала старушка. — Теперь многие болеют, такое время... А ты знаешь Аврама? Кто тебя послал?

Лиза рассказала свою историю, чем расстроила стариков едва ли не до слез.

— Но, милая, — сказал Михаил Иванович, разводя руками и одновременно как бы поддергивая теплую жилетку локотками. — Это же просто невероятно! Такой юный человек, известный, и надо же было соваться на самый низ этой неразберихи! Яков Ерман, я слышал, слышал!.. Видишь, Дора, я оказался прав: молодые совершенно лишены чувства самосохранения, и это их губит...