Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая - Анатолий Знаменский

— Откуда ж цветы брали? — спросил Ковалев. Он с великим вниманием слушал этот беспечный и в то же время страшно интересный и важный для него разговор.

— Ну, ты странный, Виктор Семенович, тут же город! Не пойдешь, не наломаешь у соседки в палисаднике! Бегали в цветочный, хороших роз купили, как положено. От души! Завидуешь, что ли?

— Был бы здоров, остался у вас работать, — сказал Ковалев.

— Просись. Мы с радостью, у нас тут старых партийцев, считай, нету. А у тебя каторга-то аж с девятьсот пятого.

— Получил уж направление Реввоенсовета на Южный фронт. Неудобно. Дисциплина.

— Это так... — вздохнул Мошкаров. — Да и, правду сказать, голодно у нас тут, Семенович! Не с твоим здоровьем... Все же на юге, да осенью, жизнь, конечно, не такая. У нас тут с хлебом до четверти фунта доходило, а днями так и овсяную крупу развешивали заместо хлеба. Не разжиреешь... Кстати, кто нынче за пайком ушел?

Под самый вечер вернулся из столовой Михаил Данилов, опять с мешочной торбочкой, смущенно посмотрел на всех и бросил торбу на стол.

— Опоздавшим нынче даже не крупу, а простой овес! — громко сказал он. — Хошь — бери, хошь — оставь на завтра, так я все же взял. Можно потолочь да обрушить, а без каши куда же?

— Ове-ес? — не поверил смешливый Мошкаров.

— А ступу где ж брать? — спросил Ковалев.

— Это все знает старик Коробов... Стакан снарядный приспособил, на все общежитие стукотит по вечерам. Каптенармус!

— Весело вы тут живете, братцы! — засмеялся Ковалев.

— Как у Христа за пазухой!..

Овсяной кулеш вообще-то по вечерам варили сообща, но на этот раз Макаров ради смеха рассыпал овес по столу и начал делить «по едокам». Все смеялись, хохот возник почти как на базаре.

— Налетай, подешевело! Кто первый? — громче обычного выкрикивал Матвей Яковлевич и подмигивал Ковалеву.

— Был бы изюм, кутьи бы сварить! А то и впрямь заржешь тут, около такого фуража, — гулко засмеялся молодой дежурный казак Долгачев. — Вот это харч!

— Подходи, подходи! — гремел сам Макаров, впавший в настроение артельного заводилы, и вдруг испуганно замолчал и прикрыл кучу овса пустой торбочкой...

Никто не слышал, как открылась входная дверь. На пороге остановился с усталым, любопытствующим лицом Ленин. В своем рабочем пиджаке, при галстуке, левая рука — на черной повязке. Смотрел с прищуром и так подозрительно весело, как будто хотел по-станичному подбавить веселья: что, мол, за шум, а драки нет?.. Спросил тихо, не понимая громкого веселья в одном из отделов ВЦИК:

— По какому поводу смех, товарищи казаки? — И, видя, как Макаров безуспешно пытается скрыть мешковинкой злополучную груду зерна, еще поинтересовался: — Что это вы собираетось делать с овсом? Ведь это — овес?

— Да вот... товарищ Ленин, паек... получили! — в соворшенном смятении развел рунами Макаров. — На весь отдел, не знаю, что и...

— Матвей Яклич у нас как святой Иосиф в Ягипте! — сдержанно засмеялся юный Долгачев. — И виночерпий, и фуражир... — Он хотел смехом прикрыть оплошку всего отдела, но теперь уже никто не поддержал напускного и ненужного веселья. Все стояли и молча смотрели на Владимира Ильича. Ковалев тихо покачивался, забыв обо всем на свете. Перед ним был Ленин — вблизь, рядом!

— Паек, получили, Владимир Ильич, — смущенно сказал Макаров. — Ну и... ради шутки затеяли дележ. Вы не подумайте, мы питаемся сообща, просто смех разобрал, ведь — овес... Извините, пожалуйста, за этот шум. Так вышло...

— Овес.. вместо пайка? В Совнаркоме и ВЦИКе? — тихо спросил Ленин.

Несколько секунд смотрел в молчании на стол Мошкарова, на жалкую кучку овса, прикрытую пеньковой холстинкой торбы. На лице его отражались внутренняя работа и глубокая печаль от понимания всей этой напускной веселости казаков.

Потупился Ильич. Сказал негромко и со вздохом:

— Не отчаивайтесь, товарищи. Скоро настанет время, когда и вы, и весь народ будет питаться не овсом, а как подобает человеку...

— Мы понимаем, Владимир Ильич! Что вы! — сказал Макаров. — Это ж так, совпало...

— Ничего, ничего. Бывает. — Ленин повернулся и, не закрывая за собой дверей, пошел к деревянной лесенке на третий этаж.

Все молчали и укоризненно смотрели друг на друга.

— Забылись, зарапортовались совершенно, — чуть не выругался Матвей Макаров. — Ильич и сам чуть лучше нашего обедает. Ч-черт возьми! Надо же было!

— Это все Данилов, черт его!

— Не беда, — сказал Ковалев, но и у самого на душе было как-то неуютно. Чтобы рассеять тяжелое настроение, напомнил насчет пропусков на завтрашний праздник. Макаров заспешил в общий отдел.

На Красную площадь пропускали делегациями, казаки шли с колонной ВЦИК. Около высокой деревянной трибуны, увитой хвойными гирляндами, к ним присоединился писатель Серафимович. Здесь делегации смешивались, группа Казачьего отдела стала протискиваться к Сенатской башне, к самой стене Кремля, где предполагалось открытие мемориальной доски-барельефа «Павшим за мир и братство народов». Во всю высоту красной кирпичной стены ниспадала тяжелая занавесь, прикрывавшая до времени барельеф, внизу — лестница-стремянка, концы шнуров и лент, которые скоро будет разрезать Ленин...

Подходили делегации с Красной Пресни, из Замоскворечья, от красноармейских частей, наконец появилась самая большая группа — делегаты VI съезда Советов. Заговоривший перед этим Серафимович — с ним Ковалев только вчера познакомился во ВЦИКе — вдруг замолк, взял легкого, исхудавшего до синевы Виктора Семеновича под руку, произнес как бы про себя, вполголоса:

— Кажется, вижу Владимира Ильича. С делегатами... Смотрите!

Загустевшая у трибуны толпа качнулась, раздалась на две стороны, образуя неширокий проход. Ленин шел в группе старых большевиков, чуть впереди, в теплом пальто с шалевым воротником черного каракуля и такой же шапке-ушанке... Направился к Сенатской башне... В тупоносых ботинках «бульдо» с чуть загнутыми носами — видимо, любит просторную обувь, заметил Ковалев, — легко взбежал на гранитные ступени, к ниспадавшему полотнищу. Уже появились и сила, и определенная бодрость походки, но в ясном свете дня особенно заметна была исхудалась живого и немного возбужденного лица. Улыбался, глядя на запруженную людьми площадь.

Снегу, можно сказать, не было, перепархивала с неба мелкая, тающая мга, чуть-чуть серебрящая крыши, да на хвойных лапах лежал кое-где привозной, чисто лесной снежок. Легко дышалось — это Ковалев чувствовал по себе. Да и праздник какой — годовщина революции! Уже — годовщина!..

Рядом с Лениным, плечо в плечо, неотступно следовал Свердлов, весь обтянутый в новую, необношенную и с виду как бы задубевшую, не гнущуюся на холоде кожу: черную тужурку и такие же черные кожаные брюки без лей, высокие сапоги…

Макаров и окружающие его казаки все были в белых папахах, как и охрана, и Ковалев с Серафимовичем меж них проникли к самой стене и уже здоровались с высоким пожилым, по виду очень крепким бородачом-скульптором, который и делал самой мемориальную доску. С ним Ковалев тоже был знаком — не далее как вчера приходил скульптор Коненков договариваться с Макаровым насчет натурщиков для будущего памятника Степану Разину. Смеялись, вспоминали тогда про шемаханскую княжну, даже песню кто-то затянул вполголоса, а строгий председатель Мошкаров урезонил, что тут не казачья хата, а все же главное правительственное здание в Москве... Коненков был веселый и общительный, похлопывал каждого знакомца по плечам, выбирал на рост, старался даже качнуть, испытать силенку, приговаривал: «Степан-то... ваш был донских кровей, вот и решили в Совнаркоме поставить его со товарищи посреди Красной площади, на Лобном, как первого из первых революционеров-бунтарей святой Руси... А что, мол, товарищ Макаров, казачий комиссар, неплохо будет, если на майские-то праздники, к примеру, мы и откроем этот памятник? И пускай около Кремля пройдут красные сотни с пиками, со знаменем да на хороших конях? Как вы считаете, звонко может выйти?» И посмотрел на Ковалева: подходящее лицо для самого Степана Тимофеича, жаль, что приезжий, а то бы взял в мастерскую, взял непременно!

Теперь они стояли совсем близко от лестницы-стремянки, и скульптор Коненков держал в руках небольшую шкатулку.

Ленин огляделся вокруг быстрыми, улыбчивыми глазами, смерил высоту полотнища и стремянки, кинул всем «здравствуйте, товарищи», а с Коненковым поздоровался за руку и сказал, что помнит его с весеннего совещания...

— Что это у вас?

— Здесь, товарищ Ленин, ножницы. Которыми надо разрезать ленту, — сказал Коненков, ничуть не робея, улыбаясь Ленину. — И ножницы, и печатка к ленте, и сама шкатулка — это вещи, я считаю, мемориального значения, поскольку памятник-то первый в Москве! Имею в виду: первый революционный... Вот, посмотрите...

На шкатулке выделялись яркие буквы МСРКД...

— Правильно! — засмеялся Ленин, — Московский Совет рабочих, крестьянских депутатов... И по-моему, надо это все сохранить. Ведь будут же у нас музеи свои, и реликвии, и память для потомков... Возьмите, товарищ, — обратился к одному из сопровождающих. — Передайте в Моссовет, на хранение.