История моей матери. Роман-биография - Семeн Бронин

— О чем говорили? Да ни о чем, собственно. Я спросил ее, не холодно ли стоять, она ответила, что в валенках не очень, что ей прислали их из деревни и они сильно ее выручают: их там делают каким-то особым образом. «Сваляли», — сказал он по-русски, будто Рене так было понятнее. — Спросил у нее, как идет торговля, она мне: как идет, так и идет — «вечером видно будет».

— Можно, наверно, в другое место отойти, если здесь покупателей мало? — предположила Луиза.

— Да она и сама это знает, — сказал Пауль. — Нет ничего хуже, как давать советы русскому человеку — я этого никогда не делаю… Может, ей сказали здесь стоять — поэтому она не уходит.

— А если у нее спросить что-нибудь серьезное? — поинтересовалась Рене. — Например, как она относится к Гитлеру?

Пауль пожал плечами:

— Думаю, никак. Вряд ли вообще о нем думает. А если и думает, то не скажет. Здесь не принято, Кэт, решать серьезные вопросы на улице. Так что и не задавайте их, если хотите, чтобы они и дальше выглядели и чувствовали себя непринужденно. Здешнее искусство разговора состоит в том, чтоб болтать обо всем, ничего не сказавши. Вот мавзолей. Если захотите посмотреть, скажете — я устрою пропуск. Сегодня выходной день: обычно здесь выстраивается длинная очередь.

— Нет, туда я не пойду. — У Рене еще во Франции сложилось свое мнение на этот счет. — Мертвеца смотреть не буду. Мы не в Египте, и он не был фараоном, — на это Пауль лишь усмехнулся, но смолчал из дипломатических соображений, а Луиза поморщилась и передернулась: будто именно в эту минуту закоченела.

— Домой пора идти. Я здесь моментально начинаю мерзнуть.

— Потому что плохо одета, — озабоченно сказал он. — Не по климату и не по сезону. Тебе давно сказали: купи шубу и надевай в холод. Тебя ж не просят носить валенки, хотя и они бы не помешали, — но без шубы не обойдешься.

— В шубе сам ходи. Это только русская женщина может выдержать — носить на себе эту баню. Они называют это парная? — спросила она, выговорив по-русски последнее слово, и из этого Рене вывела, что она знает русский лучше, чем думалось поначалу.

— Парная или парилка — у них большой выбор на слова. Пошли домой, раз замерзла. Чай будем пить: он хорошо согревает. Русские чай пьют, — объяснил он Рене, снова взяв на себя роль экскурсовода. — Как англичане — только с сушками. Не пробовали? Да и откуда? Этого нет нигде. Зубы надо хорошие иметь, но, на худой конец, можно мочить их в чае. Я покажу, как это делается.

— Ты у русских научился болтать? — уколола его Луиза. — Наши тоже вот — болтали, болтали и все проворонили.

Пауль до сих пор пропускал мимо ушей ее укоры, но этот задел его за живое.

— Не бойся за меня и за них тоже, — в первый раз за все время возразил он ей. — Здесь болтают не потому, что не ценят слов, а как раз наоборот — потому что слишком хорошо знают им цену…

Они пили чай с сушками — уже в комнате Пауля, которая была как бы столовой в их двухкомнатном номере, и продолжали знакомиться. Улучив минуту, когда Луиза вышла к себе, Рене, еще раз присмотревшись к Паулю, сказала заговорщическим тоном:

— Все-таки в вас есть что-то татарское. Скулы, наверно.

— У меня мать была русская, — неожиданно открылся он ей. — Отец — инженер, немец, мать русская. Сошлись по любви, но потом отец стал плохо к ней относиться. Высокомерничал…

«Внебрачный сын, наверно», — подумала Рене, но вслух этого, конечно же, не сказала. Он угадал ее мысль, но прямого ответа не дал — сказал вместо этого:

— Я, стало быть, наполовину русский, — хотя сам, кажется, не очень-то верил в это.

— И меня однажды назвали монголочкой.

— Вот на кого вы действительно не похожи, так это на монгольскую женщину, и тот, кто назвал вас так, ничего не понимал в том, что говорил.

— Наверно, — согласилась Рене. — Он не выезжал из Франции… — А сама в это время смотрела на него и думала, на кого он больше похож: на сына матери, мстящего за нее, или на отцовского сынка, продолжающего семейную донжуанскую традицию. В любом случае он был привлекателен — может быть, сочетанием этих двух, обычно несовместных, качеств, соединением в одном лице обидчика и обиженного…

В Управлении на Старой площади ее принял один из заместителей Берзина, невысокий сухопарый человек с характерным остроугольным «пушкинским» лицом, с неприметными манерами и жесткой экономией в поступках и в движениях. Для подобных встреч у него выработался общий тон и примерный ход разговора, но беседа в его исполнении всякий раз звучала импровизацией: как у хорошего актера, который и в сотый раз искусно перевоплощается — вместо того, чтобы играть роль по заученному шаблону. Перед ним лежала папка с ее пухлым личным делом, с которым он наскоро ознакомился, прежде чем ее вызвать. Из папки торчала углом анкета, заполненная ею во Франции. Он поймал ее взгляд.

— Нашли свое творчество? Тут много всего, но рекомендации у вас самые блестящие, — и поглядел со значением, как бы удостоверивая этот факт и ставя на нем печать своего ведомства. — Вы извините меня за мой ужасный французский, — (его французский был вполне сносен), — но немецкий у меня еще хуже. Как вам в Москве? Я слышал, вам здесь нравится?

Она отметила про себя это «слышал», но не подала виду, а бодро согласилась с собственной оценкой, прибавила из чувства справедливости:

— Без языка трудно, но, надеюсь, выучу.

— Все со временем учатся, а вы, говорят, к языкам особенно способны.

После этого «говорят» она не сдержала легкой улыбки. Он понял ее причину.

— «Слышал», теперь «говорят» — подумали, наверно: попала — как это сказать по-французски — в царство слухов?

— В ведомство скорее.

— Ведомство — это что-то вроде департамента?

— Да. Хотя я так не думаю.

— И напрасно. Так оно и есть. Только слухи должны быть достоверными и проверенными… — Ход разговора выбился из привычной колеи, и он вынужден был искать попутного ветра. — Вы во Франции, я читал, — теперь он сослался на письменные источники, — учились в Политической школе?

— Да. И одновременно в Сорбонне на юриста.

— И все оставили и приехали сюда? Почему?

— Это сложный вопрос, — не робея призналась она. — Сама не могу разобраться.

— Ноги принесли? — он подосадовал на свое незнание французского, сказал по-русски, потом с грехом пополам перевел. Она поняла его.

— Что-то в этом роде. Никогда не знаешь до конца, почему поступаешь тем или иным образом. Это как любовь: нравится, а почему, не знаешь, — но затем прибавила, став на реальную почву: — Но Германия мне объяснила, зачем я сюда приехала. Оттуда я ехала уже с ясной головою.