История моей матери. Роман-биография - Семeн Бронин

Он сочувственно и одобрительно кивал: она словно расставляла вехи в психологическом процессе, идущем параллельно историческому.

— Да, Германия… Мне Пауль рассказал ваши впечатления. Они очень ценны для нас. Для нас это вообще неожиданность, — доверительно признался он, снова переходя на обычный тон разговора с новичками. — Не приход Гитлера к власти — к этому мы были готовы, а то, какой заряд агрессии он несет с собой, и то, что немцы в массе своей ему не воспротивились. Это меняет положение в Европе… — и многозначительно примолк, ожидая, что остальное она додумает сама. — У вас родственники во Франции? — Он вспомнил еще одну фразу из общего набора.

— Мать, сестра и отчим.

— И больше всего на свете вы бы хотели получить от них весточку? — Он глянул испытующе, а она выразительно смолчала: об этом можно было и не спрашивать. Но он спросил лишь для того, чтоб сказать дальше: — Но боюсь, именно тут мы вам помочь и не сможем. Им не надо знать, где вы. Со временем, может, удастся навести мосты, но пока пусть все сначала угомонится…

Она продолжала держать паузу: не знала, что должно угомониться во Франции, чтобы можно было послать родным письмо или открытку. Он почувствовал трещину в их разговоре, спросил на всякий случай:

— Не жалеете, что оставили свои университеты?

— Нет. Я никогда ни о чем не жалею.

— Это касается только себя или и остальных тоже?

— Нет, других мне обычно жалко. Поэтому, наверно, сюда и приехала.

Он снова кивнул: она будто озвучивала его мысли.

— Все мы так. Живем жалеючи, а по отношению к себе поступаем иной раз без всякой жалости. Вы будете радисткой?

— Наверно.

— Да, — подтвердил он и деликатно съязвил: — Вы же с самого начала сказали, что предпочитаете не вербовать людей, чтоб не склонять их к преступлению, а быть у уже готовых преступников связным или курьером. — Она удивилась: в его ведомстве и в самом деле ни одно слово не оставалось неуслышанным. — Но женщины у нас обычно этим и заняты, и дело тут не в принципах. Это мужчины добывают информацию и ищут источники, желающие помочь нам из идейных соображений или просто подзаработать…

Он хотел кончить на этом: время для разговоров было ограничено — но передумал и добавил несколько иным тоном, чем прежде:

— У меня к вам только одна просьба. Будьте сдержаннее в высказываниях. Вы что-то сказали про Египет и фараонов. Мне Пауль шепнул, — не делая лишней тайны, объяснился он. — Он сам бы мог это сказать, но постеснялся: это не его дело, а меня попросил, чтоб я предостерег при случае… Это не значит, что вы не правы: может, оно и так и не вы одна так думаете, но это уже решено и сомнение может быть понято неправильно. Такая уж у нас страна — сдержанная и осторожная в высказываниях. К сожалению, не в поступках… А с Паулем мы старые приятели, он о вас, кстати, самого высокого мнения, а его мнение дорогого стоит. Так что мы говорим это вам из дружбы, а не как начальство…

Он подслащивал пилюлю, залечивал только что нанесенную рану, но, несмотря на это, у Рене было ощущение, что она получила оплеуху. Она обозлилась, внутренне напряглась, но спорить не стала. Слишком многое было поставлено на карту, а он пытливо глядел на нее, ожидая ее реакцию.

— Договорились? — поспешил заключить он, видя, что она крепится и держит удар. — Не стоит говорить лишнего. Не мы одни слухи собираем… — и повеселел, готовясь закончить разговор на более веселой ноте: — А так — учитесь, радуйтесь жизни, знакомьтесь с Москвой, пока это возможно… Сколько вам? — спросил он уже не для протокола. — Самого главного я из дела-то и не вычитал.

Все он вычитал — хотел только подтверждения с ее слов: возраст был слишком уж неординарный.

— Девятнадцать, — с гордостью сказала она: она была уже совершеннолетней — во всяком случае по здешним установлениям.

— Господи! — только и сказал он по-русски и отпустил ее душу на покаяние…

Каждый день теперь ее отвозили в машине с задернутыми шторами на Воробьевы горы, где в глубине отгороженной высоким забором территории пряталась школа Разведупра. К ней приходили офицеры и поочередно вели с ней уроки: как к ученице из богатой семьи, которая может позволить себе не посещать общие занятия. Остальных слушателей школы она видела только за обедом, поскольку ели все-таки в общей столовой.

Постоянных учителей было четверо: по фотографии, по русскому и два по радиоделу — один по теории, другой — по ремеслу «пианистки». Они были деловиты, подтянуты и особым, служебным, образом корректны и участливы. Характерами они были, конечно, разные: один стеснителен, другой вел себя свободнее, третий обнаруживал начальственные нотки, но у всех было нечто общее — не холодок, но некая обособленность и закрытость: они постоянно помнили, что находятся на службе, а она хоть и своя, но приезжая, — чтобы не сказать чужая. Во Франции, после «Путевки в жизнь», она представляла себе русских мужчин беспечно и широко улыбающимися — эти же если такими и были, то где-нибудь на стороне, а здесь улыбались скорее из любезности и ни на минуту не расслаблялись — будто их всех заперли на замок и на всякий случай вынули из них ключики. Странно, что так было именно с коренными русскими. С евреями (или русскими еврейского происхождения, поправляла она себя, потому что для француза еврей не национальность, а вероисповедание): например, с Шаей или с тем, кто ее принимал в Управлении, ей было легче, они быстро начинали понимать друг друга и соответственно друг к другу относиться. Им нечего было скрывать: кроме, разумеется, профессиональных секретов, — с русскими же между нею и ее собеседниками вырастала если не стена, то перегородка вполовину роста: поверху можно было говорить, но внизу все пряталось. Эти молодые люди ничего, например, не говорили о себе; из посторонних тем обсуждалась погода или передаваемые по радио новости, но и о них они говорили как-то слишком общо, не сопровождая их комментариями. Можно было сказать, что они хорошо вымуштрованы, но слово это к ним не подходило: Рене казалось, что они были такими и до поступления на службу — если это и не было у них в крови, то глубоко засело в привычках.

Один, правда, проговорился — стеснительный учитель теории радио. Она спросила его, откуда у него такой хороший французский, — он сказал, что на французском говорили у него дома.

— За это и держат, — прибавил он забывшись, после чего запнулся, пожалел, что сказал лишнее, и с удвоенным усердием принялся объяснять ей устройство диода, которое она и без него хорошо знала по учебнику. Эти слова: «за то и держат» — засели в ее памяти, и она часто над ними задумывалась. Ей было не ясно, почему молодому Ивану Петровичу так важно, чтобы его тут «держали», и что это вообще за отношения между служащим и работодателем, когда один «держит» другого. Она думала еще о том, что если бы ей пришлось остаться в России, то ей было бы тяжело не из-за языковых препон, а из-за этих трудно преодолимых преград в общении.