История моей матери. Роман-биография - Семeн Бронин

Берлинские товарищи, зная российскую необязательность (впрочем, мало отличавшуюся от их собственной), дали ей номер телефона, который она, не зная русского, могла предъявить в любом отделении милиции. Бумажка с шестью цифрами возымела волшебное действие — тут же приехал шофер, говоривший по-немецки, и повез ее в гостиницу, называвшуюся тогда «Новомосковской», позже «Бухарестом», потом снова, как встарь, «Балчугом». По-русски она знала только «спасибо» и «товарич», но большего и не требовалось: в гостинице жили приезжие из разных стран мира — с такой же судьбой, что и у нее, говорившие на нескольких языках каждый. Ее поселили в небольшом номере в одном из длинных узких коридоров, обитых темно-красным стершимся от времени плисом, и освещаемых постоянно горящими тусклыми лампочками. Она выложила вещи, расставила их в надлежащем порядке: поскольку собиралась остаться здесь надолго, — и пошла знакомиться с соседями.

Знакомятся в таких местах не как во всех прочих. Ее предупредили в Берлине, что в Москве она будет Кэт и не будет никому о себе рассказывать — кроме тех, кому положено об этом спрашивать. На ее крохотную площадку выходили три двери, включая ее собственную. Первая не откликнулась на ее стук, вторая отозвалась — после непродолжительного, наполненного особенной, затаенной тишиной промедления. Открыл ей высокий мужчина лет сорока с лицом характерным, крупным, но одновременно выразительным и подвижным. Такие мужские лица, большие и переменчивые, нравятся женщинам: они подобны ожившим портретам, вышедшим из картинных рамок. Понравился он и Рене: ведь она, после знакомства с Марсель, пристрастилась к живописи. За незнакомцем, у стола, в неопределенном ожидании стояла женщина лет тридцати; она, как представилось Рене, была не слишком рада ее появлению — мужчина же был удивлен и ждал, что за ним последует: в этой гостинице, видно, не было принято беспокоить друг друга. Впрочем, увидев приоткрытую соседнюю дверь, он все понял, и легкая настороженность на его лице сменились гостеприимством и радушием.

— Это новая соседка, — объяснил он стоявшей за ним женщине. — Заходите, будем знакомиться. — Его подруге эта причина показалась недостаточной для вторжения, но в следующий момент и она заставила себя улыбнуться и отошла в сторону, уступая Рене дорогу.

Мужчина назвался Паулем, женщина Луизой. Пауль обратился к ней сначала на русском, которого Рене, естественно, не поняла, потом последовательно на французском, английском и немецком: каждый звучал у него чисто и правильно, но немецкий уютнее прочих и по-домашнему. Она, блюдя конспирацию, выбрала немецкий — тем более что за четыре месяца, проведенных в Германии, научилась думать на этом языке и говорить довольно бегло, с берлинскими замашками. Она снова переоценила свои способности: Пауль глянул на нее с легкой иронией, но не стал спорить.

— Знаете немецкий? — спросил он только. — Это очень удобно, потому что с остальными у нас швах — ковыляем да прихрамываем. — Он, видно, имел в виду свою соседку, потому что сам был полиглотом. — Вы откуда?

— С вокзала, — отвечала она. — Только что приехала.

— Ну да. Понятно… — и подмигнул Луизе, которая разглядывала Рене с любопытством и без прежнего отчуждения. Женщина, в отличие от мужчины, была некрасива: лицо ее, тоже большое, с крупными мясистыми чертами, выглядело поначалу застывшим, невыразительным и пренебрежительным, но позже за этим малоподвижным фасадом становилось видно некое горение — настолько постоянное, что лица оно уже не меняло, а отражалось в нем непрерывным внутренним накалом.

— А что ж вы дверь не закрыли? — полюбопытствовал Пауль, сразу принимая по отношению к Рене тон старшего товарища: ей ведь было всего девятнадцать.

— Там нет ничего, что может приглянуться ворам.

— Воров тут, конечно, нет, — протянул он, заглянув с любопытством в ее комнату и сразу увидев в ней нечто стоившее его внимания. — А вот газета у вас из саквояжа торчит — это интересно…

Это была непростительная ошибка с ее стороны. Номер фашистской «Фелькише беобахтер» с большими черными готическими буквами, похожими каждая на свастику, служил на немецкой границе доказательством ее лояльности, но в Москве выдавал ее с головою. Она смутилась.

— Дайте почитать! — не обращая на это внимания, попросил он почти детским голосом. — Я ж знаю, что вы оттуда. В это время приходит только поезд из Берлина.

Пришлось открыться.

— Я действительно из Германии. Меня зовут Кэт.

— Долго там были?

— Достаточно, чтоб узнать немца по выговору.

— Но недостаточно, чтоб самой сойти за немку. Луиза! Она из Берлина, — сказал он, оборотившись к соседке — не потому, что та не слышала их разговора, а потому что это был способ представить новенькую. — Сейчас расскажет нам, что там. Пойдемте к нам. К Луизе, вернее. Газету только непременно с собой возьмите.

— Она фашистская.

— «Фелькише беобахтер»? Я знаю. Тем лучше. Получим сведения из первых уст. Из первоисточника.

— Я не буду ее читать, — предупредила Луиза. — Слишком их ненавижу.

— А я для тебя ее просил. Я-то их читаю — время от времени. Тогда выкладывайте, Кэт. Это имя очень идет к вам: видно, сами выбирали…

Через некоторое время она узнала, что это были немцы Рихард Зорге и Ольга Бенарио, будущая жена председателя Бразильской компартии Луиса Карлоса Престеса. Ольга была арестована вместе с мужем в 1936 году в Рио-де-Жанейро, передана бразильцами гестапо и погибла в концлагере. До этого, в Германии, она участвовала в похищении из зала суда первого своего мужа, тоже коммуниста, — он эмигрировал с ней в Москву, но здесь пути их разошлись: он выехал с заданием в другой конец света. Рихард Зорге, к моменту встречи с ним Рене, успел побывать в верхах германской Компартии, потом был в Коминтерне, а с 1929 года находился в распоряжении разведки Красной Армии: работал в Китае и Японии. Он везде преуспевал и умел расположить к себе людей — настолько, что те забывали о его коммунистическом прошлом, которого он ни от кого не скрывал, что было лучшей из конспираций. Тогда многие проделывали этот путь: переболев коммунистической ветрянкой, как бы получали необходимую прививку и вовремя возвращались на проторенную и испытанную тропу жизни — ошибки юности не укор зрелому возрасту…

Рене поведала им свои наблюдения. Рассказывать она не умела и не любила — особенно то, что не считала важным и достойным упоминания, — ее невозможно было разменять на мелочи, но то, что ей в свое время запомнилось и ее взволновало, излагала кратко, но доходчиво. Они слушали молча, не перебивая и не задавая вопросов, словно это не было у них принято или то, что она говорила, было им известно и их интересовала больше сама она и ее манера рассказывать. Но видимость была обманчива: ее повествование произвело на них сильное и тяжелое впечатление.