История моей матери. Роман-биография - Семeн Бронин

И дня не прошло, как контракт был расторгнут. Новость облетела столовую за ужином, и пансионеры, ничего уже не стесняясь, устроили ей форменную обструкцию: отодвинулись со столами подальше от нее, старались сесть к ней спинами и испепеляли ее гневными взглядами, сталкиваясь с нею возле туалета. Почему они выбирали именно это место для выражения непримиримых и враждебных чувств, было неясно, но какая-то связь несомненно наличествовала. Короче говоря, не отбыла она и второго, уже оплаченного ею дня, как оказалась на улице. Найти себе новый приют не составляло никакого труда. Она могла просто перейти улицу и постучаться в дверь напротив, но ей хотелось уйти подальше от покинутого ею вражеского логова: она никогда в жизни не сталкивалась с такой единодушной, объединяющей десяток лиц неприязнью — и пересекла несколько улиц, прежде чем остановилась возле одной из вывесок, напомнившей ей чем-то родную Францию: легкостью почерка и кокетливостью завитушек. Хозяйка была сродни этому произведению искусства — игривая толстушка, одетая в легкомысленные кружева и оборки. Неизвестно, чем она занималась в юности, но кто спрашивает об этом домовладелицу и хозяйку пансиона? Сама она представилась актрисой в прошлом, но для актрисы, даже бывшей, она была чересчур хозяйственна и домовита. Она внимательно оглядела молоденькую жилицу и сразу предупредила ее, что приводить в дом мужчин не положено.

— Только не здесь, где угодно — только не в моем доме! — пропела она, сочувствуя миловидной девушке и, кажется, призывая ее к флирту на улице.

— Упаси бог! — сказала Рене. — Мне мужчины не нужны и даром.

— Тогда надо в монастырь идти, милашка! Какой у вас интересный немецкий. Вы откуда?

— Из Люксембурга.

— У меня были жильцы оттуда. Тоже так говорили — не поймешь: не то свои, не то чужие… — и еще раз оглядела Рене с симпатией, смешанной с желанием заработать на ней. — Вы цены мои знаете?

— Нет.

— И вам это тоже не нужно?

— Почему? Горю желанием.

— Опять! Как интересно говорят в Люксембурге!.. — и назвала цены — впрочем, разумные и умеренные. Они сразу же столковались. — И еще! — допела свою арию хозяйка. — У меня никакой политики! Говорят о чем угодно, только не о партиях и не о выборах канцлера! Я пожить еще хочу — сейчас начала только.

— Ваша политика меня тем более не интересует. — Рене старалась теперь говорить правильно, потому что шутки на немецком явно ей не удавались.

— А что вас, милая, интересует?

— Юриспруденция, — отвечала Рене. — В особенности Гуго Гроций. Я приехала, чтоб подготовиться к экзамену. У вас хорошие библиотеки. — И хозяйка, застеснявшись и даже испугавшись такой учености, оставила ее в покое и провела в апартаменты. Рене наскоро осмотрелась: народ в доме был веселее и сговорчивее, чем в прежнем, но ей было пока не до этого. Надо было известить Марию, что она самовольно покинула предписанное ей жилище.

У нее был телефон на крайний случай: лишний раз звонить по нему не советовали. Ей не хотелось начинать с нарушений правил, и она стала думать, как выйти из положения. Телефон в парижском кафе, конечно, на связь уже не выходил, но можно было позвонить в контору к Роберу — тем более что ей захотелось с ним проститься. Она позвонила из почтамта. Ей повезло, и повезло дважды: братья готовились к отъезду и паковали в офисе чемоданы, Огюст за чем-то вышел, и она попала на Робера.

— Это ты? Рада тебя слышать, — весело сказала она.

— А уж я-то! Где ты?

— Все там же. Доволен, что хоть одного из нас получил?

— Мне б обоих, Рене. Это разные вещи… Может, передумаешь?

— Уже поздно. Да и тогда так было.

Он помолчал, переваривая ее слова.

— Наверно. Иначе бы согласилась… Позвонила, чтоб проститься?

— Ну да… Потом, у меня небольшие сложности.

Он встревожился:

— Что-нибудь серьезное? Может, приехать?

— Опять пароход менять? Нет уж. Свои трудности я сама буду расхлебывать.

— Я это тогда уже понял. Но что надо все-таки? Так бы не позвонила.

— Пусть Огюст позвонит по телефону, который знает, и скажет, что я в новом пансионе, — и продиктовала ему адрес и телефон нового жилища. — Пусть только звонит не из дома. Он это знает.

— Это серьезно?

— Ничего серьезного, Робер. Пустяки, ничего больше. Но на всякий случай — пусть позвонит. Когда едете?

— Завтра.

— Хорошо, что успела.

— Связаться через нас?

— Нет, с тобой попрощаться, — и положила трубку раньше времени: веселость ее вдруг сменилась грустью…

Мария позвонила на следующий день и предложила встретиться на улице. Вопреки ожиданиям она не стала выговаривать ей за переезд: только выслушала и виновато покаялась:

— Надо было самой внутрь зайти. Я с хозяйкой в бюро найма познакомилась. Показалась мне приличной. И про соседей твоих будущих спросила — говорит, пенсионеры. Ну, думаю: то, что надо.

— Туда вам не надо было идти. Опасно.

— Да конечно! — с досадой сказала та и посмотрела испытующе: — А почему через Париж звонила?

— Потому что мне сказали, что пользоваться вашим телефоном следует только в крайних случаях.

— Можно было и позвонить. В центре тревога поднялась: непредусмотренные контакты… Да ладно. Все, говорят, хорошо, что хорошо кончается. У вас есть такая поговорка?

— Она, наверно, на всех языках есть.

— Можешь процитировать?

— На трех языках, наверно.

— И на всех так же хорошо, как на немецком?

— По-немецки я, оказывается, говорю неважно. Угадывают чужую.

— Никто не говорит на языке чужой страны так, чтобы этого не почувствовали местные. Я здесь уже столько лет и прежде немецкий знала, а до сих пор за немку из Силезии прохожу — польского происхождения. Или польку немецкого — еще не определилась. В любом случае не своя — но зато и легкий акцент прощают и то, что я юмора их не всегда понимаю. Не знаю уж, из-за языка или из-за чего другого.

— Вот-вот. И у меня с шутками плохо.

— А ты и не шути. Нашла место. Что ты по вечерам делаешь?

— Пока не знаю. Вчера со своими вахмистрами воевала.

Мария кивнула с пониманием.

— Пойдем погуляем как-нибудь. Тут, говорят, одна певица-антифашистка в кафе-кабаре песни поет против Гитлера.

— Ходят слушать?

— Ну да. Те, кто вслух это сказать боится…

Это было политическое кафе-кабаре. До сих пор Рене знала одну только разновидность политического кафе: ту, в которой сначала заседала, а потом пила ячейка отчима, но чтоб одновременно пили и пели на злобу дня, такого не было — французы, при всем своем вольнодумстве, слишком уважали еду, чтобы сочетать ее с политикой. В кафе было два десятка мест и сцена в глубине зала: на ней играл пианист, вокруг фортепьяно ходила женщина, певшая баллады и зонги антифашистского содержания. Это была немолодая дама, казалось, черпавшая силы в своем пожилом возрасте. У нее были длинные, седые, намеренно не чесанные волосы, она была размалевана румянами и белилами, как цирковой клоун, и, когда пела, маршировала по сцене, изображая идущих по городу фашистов, и рот ее растягивался в гримасе, и лицо дергалось как под ударами.