История моей матери. Роман-биография - Семeн Бронин

Мария помолчала.

— Имеют. Гинденбург склоняется к тому, чтоб сделать Гитлера канцлером… — и прибавила для равновесия: — Но есть и сильная компартия. Получившая на последних выборах шесть миллионов.

— Шесть миллионов голосов не двенадцать миллионов кулаков. Если те придут к власти, большая часть их подчинится… — Рене глянула на Марию, ожидая дискуссии на этот счет, но та не стала возражать: русские женщины, как потом выяснила Рене, не любили спорить на отвлеченные темы. «Что будет, то и будет», — было написано на большом гладком лбу и ровном лице Марии, и она почти соглашалась с нею — если бы не светлые, прозрачные глаза, изучавшие ее теперь с удвоенным вниманием.

— У коммунистов боевые отряды, — напомнила она все-таки.

— Если только это, — сказала Рене. — Но их будет недостаточно. Немцы любят порядок и подчинение.

— Это верно, — сказала Мария. — В отличие от вас, французов… Посмотрим. Пока что вам в этой ситуации надо сидеть как можно тише и ждать переброски в Советский Союз. Я вам нашла пансион — спрячетесь в нем как мышка в норке. Никаких авантюр и любовных приключений, — еще и пошутила она, а Рене, не любившая советов и нравоучений на этот счет, даже заимствованных из воинского Устава, съязвила:

— Это общее правило? Нелегкое, наверно? — И Мария, вместо того чтобы отчитать ее и указать на недопустимость такого тона, напротив, вздохнула и сказала сокрушенно:

— Не говорите… Давайте-ка я вам денег дам. Купите что-нибудь, чтоб на люксембургскую барышню больше похожи были. Посмотрите, что носят здешние… — и ушла, укутывая лицо в шарф, а красивое рослое тело — в черный плащ с капюшоном, в котором всякая француженка в два счета бы замерзла…

Отсидеться мышью в норке не удалось. Неизвестно, как Мария нашла ей это прибежище: наверно, по объявлениям в газетах — но находка была явно неудачной. В пансионе жили ветераны недавней войны в чине от поручика до капитана, они блюли в своем общежитии нравы офицерской столовой и согласились с присутствием Рене лишь потому, что хозяйка сдала освободившуюся комнату за двойную, по сравнению с ними, плату, о чем несколько раз повторила за завтраком. Жильцы, с которых нельзя было содрать лишний пфенниг, потому что они были скупы, как могут быть скупы лишь отставные военные, полагающие, что и так уже все, что могли, отдали отечеству, почувствовали здесь нечто вроде угрызений совести и позволили уговорить себя на вторжение молоденькой штатской. Но договоренность эта немногого стоила. Они терпеть не могли всего французского, были натасканы на него, как охотничья собака на дичь, и сразу разгадали в ней представительницу этого племени — а, стало быть, в их рассуждении, особу наглую и развязную: да и какая другая согласится жить в пансионе для отставных вояк и инвалидов? Рене еще по неловкости, неудачно пошутила за первым завтраком, сказав, что теперь будет в их роте чем-то вроде юного барабанщика. Она очень гордилась тем, что вспомнила, как звучит барабанщик по-немецки, и произнесла это слово с особой гортанностью южно-немецкого, как ей казалось, диалекта. Шутка была встречена ледяным молчанием — как в высшей степени неуместная. Если бы Рене сказала, что у них появилась домашняя медсестра, ей, глядишь, и сошло бы с рук, но барабанщик, отбивающий ритм парада, посылающий в бой армии и выполняющий некоторые иные функции? Это было посягательство на святая святых, и Рене сразу оказалась как бы на осадном положении. В довершение всех бед она совершила еще одну, тоже нечаянную, но еще более опасную оплошность: вынесла из своей комнаты стоявшую там фотографию прежнего жильца, которую, как она посчитала, тот забыл при переезде. Хозяйка, сдавая жилье, не сказала ей (по понятным соображениям), что прежний его обитатель недавно скончался от полученных в войну ран. Между тем этот жилец был своего рода гордость и примечательность пансиона, потому что был ранен одновременно буквально во все места: в голову, живот, грудь, ноги, руки и другие, так что когда он, разойдясь, показывал шрамы, удивлению и обмиранию его соседей не было предела, — настолько он был весь разрисован ими. Теперь, когда Рене небрежно выставила из комнаты святыню, не было уже конца общему негодованию, и оно неизбежно должно было вылиться в действии. Когда Рене, погуляв по городу, вернулась к обеду, ей показалось, что после завтрака ее соседи не расходились, — только съехались со своими столами ближе друг к другу, обсуждая неслыханную дерзость и торча в разные стороны черными, нафабренными усами-пиками. Здесь были представлены все усы того времени, от Бисмарковых до Гинденбурговых включительно, и каждой паре таких клинков сопутствовал колкий и неприязненный взгляд — своего рода совмещенное колющее и стреляющее оружие.

— Если она люксембуржка, — успела услышать она из прихожей: это говорил лысый толстяк с усами, свисавшими по бокам с двумя прядями, как у некоторых собак уши, — то пусть скажет нам что-нибудь по-люксембургски, — на что другой, долговязый и самоуверенный, с бобами, похожими на гитлеровские, возразил:

— Люксембургского языка нету — это знать надо: там все говорят на плохом французском и ломаном немецком. Очень удобно для всяких аферистов, а вот как бы она дочкой Розы Люксембург не оказалась — это другое дело.

— Дочкой — ты скажешь! — возразил третий, более добродушный и покладистый. — Внучкой скорее.

— Ну внучкой. Их тут много. Пока их всех грязной метлой отсюда не вымели…

Неизвестно до чего бы они договорились. Надо было выезжать из этого осиного гнезда. К счастью, она не внесла при вселении месячной платы, как того требовала хозяйка, а то пропали бы деньги и был бы двойной выговор от Марии, и без того неизбежный. Не заплатила же она потому, что ее напугало огромное количество висящего в прихожей оружия: здесь были пехотные шлемы, винтовки, порожние гранаты — даже турецкий ятаган и пустая ипритовая шашка: особая гордость этого дома. Она решила, что попала в тайный оружейный арсенал и поделилась страхами с хозяйкой. Та посмеялась, но вынуждена была признать, что принимает отставных военных, для кого это оружие дорого как воспоминание. Тут-то осторожная Рене и дала задний ход: она не знала, сможет ли ужиться с отставниками, и, когда хозяйка начала ворчать и полезла в амбицию, Рене обратила ее внимание на то, что ее плата вдвое превышает обычную, так что она сама не знает, почему на нее соглашается. Она знала, конечно, почему, но хозяйку разобрали примерно те же совестливые чувства, что накануне на время навестили ее постояльцев, — она согласилась взять деньги за первые два дня: при условии, что потом Рене будет платить уже без всяких пререканий и с надлежащей исправностью.