История моей матери. Роман-биография - Семeн Бронин

Пока он мылся, она дозвонилась до Казимира. Он приехал раньше времени и обещал принять ее на следующий день, на явочной квартире. Она думала, что шум воды заглушит разговор, но Робер все слышал:

— Вы идете куда-то? — Он спросил это почти безразлично, но было заметно, что он насторожился. Ее вдруг взяли сомнения.

— Да. Надо решить кое-что, — сказала она уклончиво, исподтишка следя за ним.

— Поедешь куда-нибудь или здесь останешься? — спросил он, и в голосе его послышалась требовательность и личная заинтересованность.

— Это важно? — так же напрямик спросила она.

— Конечно. И брату… И мне тоже.

— Так кому больше?.. У меня с твоим братом, Робер, считай, ничего не было. Приехала к нему больная до бесчувствия, показалось, что умираю, и испугалась, что никогда любви не узнаю.

— Узнала?

— Отношения эти — да, любви — нет. Что тебе еще сказать?

— Мне это все без разницы, — сказал он довольно грубо и жестко, чего она от него не ожидала. — Мне нужно знать, останешься ты или уедешь.

— Это не только от меня зависит.

— А от кого еще? Мы свободные люди.

— Я связана с другими… Пойду завтра и узнаю, что к чему… — и он отошел от нее, пасмурный и неприветливый, и всю ночь проворочался на кухне: она слышала это, пока не заснула…

Казимир сказал ей, что нужно эмигрировать. Сначала в Германию, потом, когда будут готовы документы, в Россию: ее ждут там в школе особо одаренных разведчиков. Документы нужны и для Германии, но эти проще — ими займутся здешние товарищи. А те, что для России, надо будет ждать довольно долго, потому что для каждого такого паспорта готовится целая легенда.

— А здесь вам оставаться нельзя, — сказал он. — Они не успокоятся, пока всех не пересажают: Хотят уничтожить вас с корнем — об этом у нас прямые сведения из французского правительства.

— Это мне решать или кому-то другому?

Он устало посмотрел на нее.

— Вам — кому еще? Но в случае отказа мы слагаем с себя все обязательства. И вообще ни мы вас не знаем, ни вы нас. Вы понимаете, что я хочу сказать.

— Когда мне дать окончательный ответ? Это все-таки не шутка — оставить родных, родину, товарищей.

— Никто не говорит, что шутка. Нам не до шуток, Рене. Я сам не знаю, когда видел в последний раз своих родителей. Они в Румынии — и что там с ними сигуранца делает, не знаю… — и поглядел на нее с тяжелым спокойствием, почти нечеловеческим в своем бесстрастии. — Тебя за полицейского агента приняли?

— Да. Может, я вправду на него похожа?

— Да похожа! Что ты говоришь? Лишь бы он не был на него похож. Извини меня за него. Черт бы побрал — никогда не знаешь, где поскользнешься… Он не знает, где ты?

— Нет, разумеется.

— Я так и думал. Тебя учить — только портить, как русские говорят. Учи вот русский — пока ждешь поезда. Сейчас сентябрь у нас?

— Сентябрь.

— Уедешь в октябре где-нибудь…

Она вернулась к Роберу. Когда она приближалась к дому, странное чувство овладело ею: она подходила не столько к дому, сколько к находящемуся в нем мужчине. Такого с ней никогда не было.

— Чем кончилось? — спросил он, едва она пришла.

— Не знаю. Думать буду.

— Ну думай! — сказал он враждебно и схватился за шляпу.

— Куда ты?

— Пойду проветрюсь. Не могу дома сидеть.

— Сидел же без меня?

— А теперь раздумал, — и поспешно ушел, сбежал от нее на улицу…

Она постояла в замешательстве, встряхнулась, начала думать, но мысли не шли в голову. Робер пришел поздно вечером и сразу прошел на кухню. Она позвала его.

— Почему ты от меня бегаешь?

— Потому что хочу знать, останешься ты или уедешь, — снова грубо сказал он, но грубость эта почти что шла ему и ее не задевала.

Она прибегла к женскому средству — привлекла его к себе. Он подался ей, но выглядел при этом обиженным и выговорил настоящую дерзость:

— Хочешь сравнить меня с Огюстом?

Она опешила, посмотрела на него, изучая проносящиеся по его лицу чувства, которые были бесконечно далеки от мужского самодовольства и спеси — равно как и от желания оскорбить ее и унизить.

— Что с тобой? — спросила она, хотя можно было и не спрашивать. — Обидел меня ни за что ни про что…

— Я хочу жениться на тебе и уехать в Аргентину — вот и все. Что может быть проще?

Она была беззащитна перед такой просьбой, повторила старую отговорку:

— Это не только от меня зависит.

— Неправда! — горячо и сухо возразил он. — Все в тебе, все от тебя зависит! — И это была правда, в которой ей нужно было раз и навсегда разобраться.

— Потом об этом поговорим. Поужинаем сначала. Вина выпьем: ты ж мне принес в прошлый раз всего на год и потом, в другой обстановке, обсудим…

Другая обстановка была, конечно, постельная. Робер перебрался к ней. Но и близость с ней и порывы южноамериканской страсти не успокоили его, не угомонили французскую, картезианскую, жажду знания:

— Ты едешь или нет?

— Мне надо подумать. Я не разобралась в себе.

— Рене, это не ответ на вопрос.

Она собралась с духом, потому что отвечать ей пришлось не столько ему, сколько себе самой.

— Ты хочешь, чтобы я ехала с тобой в Аргентину?.. — Он молчал — это не требовало подтверждения. — Чтобы что там делала?

— Вела хозяйство, воспитывала детей, занималась тем, чем занимаются женщины. Только там просторнее, чем здесь, грудь дышит свободнее и к деньгам совсем другое отношение.

— Какое? — поинтересовалась она, потому что никогда в жизни не упускала случая узнать новое.

— Все проще. Когда деньги зарабатываешь собственной шкурой, на коне, с опасностью для жизни, к ним относишься иначе. Ты по себе должна это знать.

— Но работаешь ты все-таки из-за денег?

— А как же? Надо свое дело открыть, собственную торговлю наладить, там контору открыть, здесь. Надо перекачивать из одного континента в другой то, что там лишнее, а здесь нехватает. Не так разве?

— Так. Ты марксист, Робер.

— Правда? — почти обрадовался он. — Тогда за чем дело стало? Ты, я думаю, тоже не из Святого писания?

— А я плохая марксистка, значит. Мне своего дела не нужно. И денег тоже. Деньги нужны, конечно, но в небольшом количестве. Необходимом для того, чтоб жить и о них не думать.

— А что тебе нужно еще, Рене?.. Ты меня любишь хоть немного?

— Люблю.

— Я тебе нужен?

— Нужен, — отвечала она без тени сомнения, потому что это ничего не решало.

— Так в чем дело? Ничего не понимаю.

— Если бы люди хоть что-нибудь понимали… Мне идея нужна, Робер. Это самое ненадежное из всего придуманного человечеством, но и самое притягательное.