Семейщина - Илья Чернев

Однако уставщики соседних деревень понемногу воспринимали потемкинский совет, — нет возможности волку жить в овечьем стаде, нужно самим овцами прикидываться. Восемнадцать пастырей сняли с себя сан, но многие ли среди них сделали это, не кривя душой, — раз-два, и обчелся.

— Чует мое сердце, — говорил Самохе, верному своему сподвижнику, Ипат Ипатыч, — быть беде… как голову свою сохраним?

Тревога закрадывалась ему в душу: он не берегся, принародно, открыто выступал против власти. «Не брякнул бы кто!» Шли дни… Ипат Ипатыч все больше начинал понимать, что путь, указанный Потемкиным, — единственно правильный путь: иначе несдобровать ему. Для видимости устранится он от дел, передаст церковь Самохе, примет на голову мученический венец гонимого, — что в этом плохого? Это лучше, чем подпевать коммунистам, как советует тот же Потемкин, — на это он, Ипат, не пойдет, ни за что не пойдет! Да и к чему? В других деревнях, может, и сильны советчики, беднота, а здесь, в Никольском, нет этого; переметнись он для виду на сторону коммунистов — и пропала его слава, свои заклюют… Отречься же и святость свою соблюсти — другая статья, всяк тогда смекнет, в чем суть, еще выше слава крылами взмахнет.

Ипат Ипатыч позвал к себе на совет Самоху, Амоса, Покалю, Астаху, стариков, сказал о своем решении.

Старики долго размышляли, говорили нехотя, возражали больше для прилику, а потом и совсем подавленно замолчали…

Опершись головою на руку, Ипат Ипатыч тоже замолчал, подглазные мешки у него чуть вздрагивали.

— Да будет воля твоя! — промолвил он наконец. — Губить себя на старости лет стоит ли, старики? А гибель верная… Всё в руке божией. Бери, Самоха, бумагу, пиши… Вот оно когда по настоящему-то крутые года подоспели! Раньше было круто, а нынче вдесятеро… Пиши… Уж, видно, доводится…

Самоха достал из-за божницы лоскут бумаги. Старики по-прежнему хранили суровое молчание, — что уж и говорить…

Резала семейщина коров, овец, свиней… В смутные эти дни отвез Епиха Марьину жалобу в район, прокурору: она дала-таки согласие, и Марфа дала — обе поставили кресты под написанным Епихою заявлением.

Неделю прожили мать с дочкой в постоянной тревоге — будто грома небесного ждали поминутно на свои головы, а на восьмой день вытребовали их обеих в Мухоршибирь.

— Мать пресвятая! — охнула Марфа.

Но охать было недосуг: на пороге ждал милиционер, и сельсоветская подвода стояла у ворот. Надо было собираться…

В Мухоршибирь приехали они к концу дня иззябшие и голодные, и милиционер тотчас же повел их в прокуратуру, оставил в темном коридорчике, указал на скамейку:

— Садитесь.

Он скрылся за дверью, и не успели они и двух слов меж собою вымолвить, как он снова появился и сказал Марье:

— Ну, пойдем, дочка.

— А мне? А я? — вскинулась Марфа.

— А ты пока обожди. Ты потом…

— О, господи! Как же она одна?!

— Ничего, не робейте, — ободрил милиционер и открыл перед девушкой дверь.

Битый час томилась Марфа на скамье, то и дело поглядывала на плотно прикрытую дверь, успела уж и обогреться, привыкнуть к полутьме коридора, и съесть извлеченную из сумки краюшку, а Марья все не выходила. Наконец дверь распахнулась, и показалась Марья. Лицо ее было в малиновых пятнах, в глазах застывший страх и великое смущение. В правой руке у нее белела бумажка.

— Стыдно мне, матка! — глядя куда-то в сторону, прошептала она, — велит в больницу идти… вот… — Она чуть взмахнула запиской.

— В больницу?! — всполошилась Марфа.

Но тут откуда ни возьмись вывернулся тот же милиционер.

— Ты всего боишься почему-то, тетка, — проговорил он. — Не надо бояться… Ты показания давать будешь завтра, а сейчас мне приказано проводить вас до больницы, там как раз вечерний прием. Пошли…

В больнице Марья снова исчезла за дверью, — ее утащила за собой докторша в белом халате, и снова мать осталась ожидать в коридоре. Вскоре Марья вышла оттуда вместе с докторшей.

— У нее все в порядке, — передавая Марфе справку, сказала она, — я здесь написала… она девушка…

— Слава те господи! — от полноты материнского сердца перекрестилась Марфа. — А я-то думала, моя девка уже не порожняя… У-у, ирод!

В этот же день, несколькими часами раньше Марфы, в Мухоршибирь приехал Ипат Ипатыч с начетчиком своим Самохой. Они завернули к местному уставщику погреться чайком, а затем уж Ипат Ипатыч один пошел до большого начальника товарища Рукомоева с аккуратно сложенной вчетверо бумагой за пазухой.

Покряхтывая, он поднялся по ступенькам крыльца, отворил дверь, и тут дорогу ему загородил красноармеец с винтовкой: — Вам куда, гражданин? — Мне бы до самого начальника, — не очень решительно ответил Ипат Ипатыч.

— Зачем? По вызову?

— Нет, по своему самоличному делу. Из-за стола поднялась молоденькая городского обличья девушка:

— К товарищу начальнику? Как фамилия?

— Брылев, Ипат Ипатыч… уставщик селения Никольского.

У девушки округлились глаза, а губы чуть дернулись в улыбке. Секунду она молча глядела на седобородого старца, потом юркнула в широкие двустворчатые двери. Вернувшись, она пригласила его к начальнику.

Ипат Ипатыч не спеша переступил порог кабинета. За столом, спиною к заиндевелому окну, сидел полнолицый, гладко выбритый военный. Ипат сразу узнал его, хоть и не часто доводилось видеть Рукомоева, зато сколько раз он слыхал о нем…

Ипат Ипатыч сделал вид, что ищет глазами икону в переднем углу, — куда бы перекреститься.

Рукомоев встал, вытянул руку, широким жестом показал на стул против себя:

— Прошу садиться, гражданин Брылев. Чем могу быть полезен?

Ипат Ипатыч пошарил за пазухой и, не садясь, передал через стол хрустящую, чуть приплясывающую в руках бумагу:

— Сан вот сымаю… заявление мое…

— Так, — принимая бумагу, протянул Рукомоев. — Присаживайтесь, — снова пригласил он. — Разговор у нас с вами будет долгий.

Ипат Ипатыч опустился на стул, бросил руки на колени.

— Поздновато спохватились, гражданин Брылев, — пробежав глазами Ипатово заявление, сказал Рукомоев. — Поздновато, говорю, отрекаетесь…

Он встал из-за стола, прошелся взад-вперед по кабинету:

— Давайте побеседуем по душам… нам спешить некуда… Я давно собирался понаведаться к вам в Никольское, хотел на дом прямо… Да вот так и не собрался, — дела. Впрочем, ничто не мешает нам сейчас… Я начну с вопроса: что бы вы, будь ваша власть, сделали, с человеком, который препятствует вам проводить неотложные с вашей точки зрения государственные мероприятия? Мало того, тянет за собою, опираясь на свой авторитет, сотни людей, является, так сказать, главным тормозом, организатором сопротивления? Что бы вы сделали с таким человеком?.. Вы б постарались устранить этот тормоз, изъять немедленно этого организатора!

— Я ж признаюсь… каюсь перед властью. Вот… — Ипат положил ладонь на свое заявление, склонился над ним так, что борода его задела чернильный прибор на краю стола. — Господь-то и покаянного разбойника помиловал. А я ж не разбойник… Я даже вон в восемнадцатом годе уберег наших коммунистов от расстрелу… свидетели имеются.

— Все это так, — усаживаясь в кресло, произнес Рукомоев. — Лучше поздно, чем никогда, как говорится. Но бывает и слишком поздно. О том, как вы уберегали в восемнадцатом — девятнадцатом годах и о покаянном разбойнике мы с вами еще потолкуем, и я не теряю надежды доказать вам, что ваше поведение ничем не отличается от… поведения бандита… — он чуть усмехнулся глазами. — Да, да! Вы уж простите за откровенность! Я привык говорить прямо.

Ипат вздрогнул, откинулся на спинку стула. Рукомоев положил локти на стол, зажал ладонями щеки, неторопливо заговорил:

— Будем до конца откровенны! Вот вы пишете, что осуждаете всю свою предыдущую деятельность, а я, простите, не верю этому. Не могу поверить. Никольское у нас на плохом счету. Подумайте, на протяжении последних лет: поджог школы — раз, убийство председателя сельсовета — два, бандитская шайка — три, кулацкий саботаж — четыре. Это только основное. Неблагополучное село! Трудно представить себе, чтобы вы не знали обо всем этом, не способствовали. Ваша рука во многих подобных делах чувствовалась и чувствуется. Я знаю примеры перерождения человека, но в данном случае разрешите вам не поверить. Я думаю, это — просто маневр. Не так ли?

— Вилять нам не подобает, — глухо сказал Ипат Ипатыч, и кошачьи пронзительные глаза его забегали. — Ото всего сердца…

— Предположим на минуту, что так. Почему тогда сельсовет до последнего дня ощущает организованное сопротивление? Кто-то ведь должен направлять его? Понятно?

— Мы уж забыли, в которую сторону дверь-то в сборне отпишется, — ухватился Ипат за подходящее, ему казалось, слово.