Семейщина - Илья Чернев

— Не о том я, — презрительно поморщился Рукомоев. — Можно не бывать в совете… напротив, вашему брату лучше вовсе не показываться туда, и тем не менее… Ну, хорошо! — оборвал он себя. — Об этом мы еще будем беседовать с вами. Я вижу: сейчас вы не расположены к разговору по душам. Скажите-ка, что у вас вышло там с этой… как ее, забыл фамилию… ну, с работницей, с подростком?

Ипат Ипатыч сжался, втянул голову в плечи, глаза у него стали колючие-колючие.

— В богородицы, я слыхал, хотели ее произвести? Что ж вы молчите?.. Ну вот, видите: это произошло уже совсем на днях… могу ли я верить искренности вашего отречения и перерождения?

— Она што ж… жалобу подала? — выдохнул Ипат Ипатыч и не узнал собственного голоса.

— Да, она подала в суд, и вас привлекают, насколько мне известно, за растление малолетней.

Дерзко хохотнув, Ипат Ипатыч глянул в лицо Рукомоева:

— За растление? Ума она рехнулась, не иначе! Мне семьдесят третий год… Пущай ваши доктора пощупают ее хорошенько, да меня испробуют по-ученому… Кажись, годов пятнадцать плоть во мне иссякла…

— Конечно, будет и медицинская экспертиза, исследование, — спокойно и сухо сказал Рукомоев. — Но это дела не меняет: если не удалось физическое растление, — не по вашей, так сказать, вине, — то попытки морального растления налицо. А за него советский закон карает не меньше.

— Господь его ведает… советский закон…

— Не прикидывайтесь! — вскинул брови Рукомоев. — Вы-то понимаете, что большой разницы нет… даже гнуснее еще… Но не одна вам статья, — самая-то важная будет пятьдесят восьмая…

— Что это?

— За контрреволюционные деяния. Как один из руководителей в Забайкалье… Вы отрицаете?

— И это отпадает, как и то, — нагло отмахнулся Ипат.

— Сомневаюсь!.. В Верхнеудинске арестован бывший торговец Потемкин, вожак слагающейся контрреволюционной организации старообрядцев и бывших белых офицеров.

— Арестован? — Ипат вскочил на ноги, длинная его борода зашевелилась точно от ветра, глаза дико блуждали.

— Почему вы так испугались? Кто вам Потемкин? Впрочем, в другой раз. По приказанию из Верхнеудинска я обязан арестовать и вас. Понятно?

Ипат Ипатыч схватился, чтобы не упасть, за спинку стула:

— Счас?

— Да, сейчас… Вы уж больше никуда отсюда не пойдете.

— Дозвольте хуть… — проводя рукою по лбу, прохрипел Ипат, — дозвольте съездить… за сухарями… за харчем…

— Лишнее беспокойство: у нас вы получите необходимую пищу… Ехать домой вам больше не придется…

— Проститься бы… распорядиться по хозяйству… Самоху хуть бы упредить… — простонал Ипат.

— Не просите. Не могу… Это даже лучше, что вы приехали сами. Изъятие вас на селе могло бы вызвать нежелательные затруднения… принимая во внимание ваш авторитет среди темных, отсталых людей… Так что это с вашей стороны не малая услуга нам, вы сами облегчили мою задачу.

Ипат Ипатыч, Никольский пастырь, — точно кто подкосил его ноги, — медленно оседал на широкий диван у стены.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Весною тридцатого года, в голубой апрель, над подернутыми стеклянной коркой снегами, — снег еще лежал в лощинах и распадках, в затенье, — над бурым Тугнуем, над колючими жнивниками гуляли неугомонные ветры, скучно шуршали по жнивьям, в голых ветках придорожных лесков.

Хоть и высоко ходит солнце, но неласковое, невеселое, — холодно и скучно кругом. И на сердце у Никольских крепышей скучно и смутно. Слов нет, пронесло беду, отхлынули, будто ветром их вымело, докучливые уполномоченные: никто уже мужиков в колхоз силком не загоняет. Вот совсем недавно прогремела на всю округу газета, где черным по белому напечатано, что, мол, хочешь — иди в колхоз, а не хочешь — неволить никто не смеет, на то у нас рабоче-крестьянская власть и во всем должна быть полная добровольность. Читали эту газету никольцам на сходе, и старики, испокон веку проницательные старики, понимающе покачивали головой:

— Вот она, Москва-то! Знает, чо к чему. Не чета здешним. Ловко одернула: не трожь, дескать, хрестьянина…

И в других деревнях читали эту газетку, и подневольные артельщики рассыпались по своим дворам, забирали своих коней, семена, плуги, скот, и разваливались в момент вчерашние колхозы — и все было по-прежнему, по-старому. Выходит, зря бунтовали чикойцы, — разве можно против своей власти бунтовать, разве может выйти из этого что, кроме худого? Выходит, зря столько скота погубили, порезали, — когда теперь снова нарастишь его?.. Окрест распадались скороспелые колхозы, и никольцы не без гордости посмеивались:

— Значит, правильно, что мы до конца вытерпели, не поддались.

В этом они видели свое неоспоримое преимущество перед хонхолойцами, мухоршибирцами и прочими, — хозяйств не путали, значит и распутывать, ругаться нечего при дележке, как другим. Но отчего же все-таки, — недоумевали многие, — несмотря на полную добровольность, остались кое-где колхозы, небольшие, но все же остались и по-настоящему, по-заправдашному сбираются там мужики пахать и сеять сообща? Ведь их же никто не принуждает, — хоть сейчас выходи, и, однако ж… И в Мухоршибири, в Гашее и в Загане, и даже у соседей, в Хонхолое и Хараузе, под боком, есть такие колхозы. И отчего снова наезжают уполномоченные и на всех собраниях говорят о том же, правда, теперь уж по-другому, без горячности, без угроз и понуждений, а мягко, доходчиво, в душу залезаючи? Но — говорят, не отстают, клонят и клонят мужика.

— Что бы это такое? — с сомнением спрашивали себя никольцы. — Неужто новое распоряжение вышло?

Во всем этом многим чудился какой-то подвох, в этом была какая-то неверность, и оттого — скучно и смутно на сердце.

И во всем-то неверность для справных, устойчивых мужиков. Из совета вымели последние Покалины остатки, и не от кого теперь поблажки ждать. В кооперации окончательно полную силу забрал Василий Трехкопытный, и хотя голее голого у него в лавке, — бестоварье пуще прежнего, — а марку свою он высоко держит. И уж совсем гоголем бегает по селу избач Донской, — для него вон какую махину рубят! На том самом месте, где Краснояр широким устьем вливается в тракт и где некогда сгорела Алдохина школа, снова высятся белые стены. И снова Мартьян Яковлевич с Викулом Пахомычем и Николаем Самариным стучат топорами и весело, будто ничего и не случалось, гугукают и посмеиваются. Проходя мимо, косятся на то сооружение справные мужики, — это пошире прежней школы будет, вдвое пошире. А избач радуется: это для него строят клуб. Правда, на зиму здесь временно поместятся классы, пока настоящую школу не выстроят, но и клубу, и школе, и ликпункту — всем места хватит в такой махине.

Не зря хороводился Донской всю зиму с парнями в читальне, не зря к ликпункту их привадил. Прочие-то от тоски дохли, руки друг дружке в драках выламывали, а его восемнадцать спарщиков основали комсомольскую ячейку, — этим никогда не скучно, у них занятье есть.

Изотка, приемыш Ахимьи Ивановны, повадился тоже в читальню и вместе с другими в комсомол записался. Синеглазый, — не глаза, васильки у него, — Изотка кроток нравом, всегда послушен, но и всегда молчалив и скрытен, уж только, вступив в комсомол, объявил он об этом Ахимье Ивановне. Он с малолетства привык доверять ей, считаться с ее мнением, он любил ее за доброту и ласковость. Сколько раз она защищала его перед батькой Анохой Кондратьичем. Сколько раз проявляла свою заботу о нем, — заботу и уменье хранить его юношеские тайны от всех, а пуще всего от батьки. Вместе с нею Изотка не очень-то верил в проницательность и вдумчивость Анохи Кондратьича, считал его человеком отсталым. О комсомоле старику, понятно, не скажешь, можно было признаться только матери…

Услыхав о своевольстве приемного сына, Ахимья Ивановна всплеснула руками:

— Чего тебе дома-то недостает, что в комсомол этот пошел?

— Учиться, мамка, хочу, — серьезно ответил Изотка.

— Ну, и учился бы в школе.

— Школа — это одно, комсомол — совсем другое…

— Слух идет, балуются там ребята… Смотри, как бы батька не проведал.

На этом разговор и кончился.

Вскоре обнаружилось, что Изотка и впрямь балуется: приходит с собраний в ночь-полночь, — двери ему отпирай, — бегает на задний двор да покуривает себе в рукав. Девки подглядели такое, сказали матери.

— Подпалишь еще двор, — принялась журить его Ахимья Ивановна. — Подумаешь, сласть нашел!

Проведал об этом баловстве в конце концов и Аноха Кондратьич. За столом, в обед ли, в ужин ли, он стал заводить, поглядывая на Изотку, такие разговоры:

— Хэка, паря! Что с народом попритчилось? Чо к чему — не пойму… Курят — ума нет. Ну, какая в ем корысть, какая польза, — одно баловство! Это городским, служащим — туда-сюда, а хрестьянину на работе это ни к чему. Нам это грешно… Зятек табакур выдался, Епиха, а тут еще сынок, сказывают. — Дальше следовали угрожающие нравоучения: — Увижу, захвачу с табаком, на лавке исть заставлю, адали братского… вон, у порога. Из одной чашки не будет с нами хлебать…