Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Настя стремительно втянула в себя воздух и каким-то сдавленным голосом попросила:
«Господин Керенский, а вы можете всё-таки оставить нас одних? Да, это было по-женски, вы правы, но я обещаю теперь сдерживаться».
Ада, кивнув, вернулась в гостиную. Настя подняла руки и спрятала в них лицо.
«Если бы вы знали, как мне стыдно!» — шепнула она.
«За что?» — спросил я таким же шёпотом.
«За всё, с самого начала! Вы… найдёте для меня время сегодня вечером?»
«Найду. Я вас чуть сейчас не обнял», — невольно сказалось у меня.
«Какой ужас! — весело испугалась Настя, отводя руки от лица и, кажется, стряхивая слезинку. — При студентах… Нет уж, давайте все эти глупости оставим на вечер — можно?»
[15]
— Проводив Настю, я вернулся к группе, — рассказывал Могилёв, — и буквально через несколько секунд после моего возвращения в гостиную вошли двое. Одним был Тэд. Другим — Шульгин.
Да, Шульгин, и произношу его фамилию без всяких мысленных кавычек! Василий Витальевич появился именно в том изменённом обличье, в котором его увидела Советская Россия в тысяча девятьсот двадцать шестом году: обритая, полностью свободная от растительности голова, строгое, твёрдое, будто потемневшее лицо, высокие сапоги, полувоенные брюки, синяя толстовка образца конца позапрошлого века — и синяя фуражка с жёлтым околышем!
«Невероятно, — шепнул я Тэду, севшему рядом со мной. — Даже фуражку раздобыли точь-в-точь! Где хоть нашли?»
«В китайском интернет-магазине… Нет, государь, мне жаль, что мы не сумели разыскать ему галифе! — откликнулся Тэд. — Потому что разве это — галифе? Чистая профанация…»
И тут нас всех удивил Альфред. Он, сощурившись, прокаркал даже не вполне своим голосом:
«Василий Витальевич, милостивый государь! Извольте нам дать разъяснения по этой позорной, позорнейшей истории с «Трестом»!»
Дистанция между ним и его героем была в случае Штейнбреннера, наверное, короче, чем у кого-либо, но всё-таки этот голос воспринимался как чужой. «Каркал» Милюков чистейшей воды — кстати, именно этот несколько странный и почти обидный глагол использует сам Шульгин, характеризуя речь Павла Николаевича третьего марта семнадцатого года на квартире Путятиных, ставшую последней его отчаянной попыткой спасти русскую монархию как принцип. Сообразив, что происходит импровизация, из которой может выйти нечто путное, я поскорей включил диктофон, а Тэд поспешил щёлкнуть своей хлопушкой.
[16]
СТЕНОГРАММА
сценического эксперимента № 9
«Оправдания Шульгина по делу «Треста» в июле 1927 года»
ДЕЙСТВУЩИЕ ЛИЦА
Василий Витальевич Шульгин (исп. Борис Герш)
Павел Николаевич Милюков (исп. Альфред Штейнбреннер)
Александр Иванович Гучков (исп. Марк Кошт)
МИЛЮКОВ. Василий Витальевич, милостивый государь! Извольте нам дать разъяснения по этой позорной, позорнейшей истории с «Трестом»!
ГУЧКОВ. И степень вашей вины мы тоже хотим установить.
ШУЛЬГИН. Я как раз и собирался, господа — вы ведь мне и рта раскрыть не дали! Да, я виновен в наивности, невероятной для политика. Я думаю закончить с политической деятельностью: мне неприлично после всего случившегося… Но я ведь ничего не скрывал, более того, сразу после того, как узнал, что «Трест» был провокацией ГПУ, решил об этом заявить публично! Владимир Львович[96] меня опередил на пару недель…
ГУЧКОВ. А знаете, в вашем наряде вас несложно перепутать с советским ответственным работником! Невольно закрадываются мысли…
ШУЛЬГИН. Свой наряд я надел с нарочитой целью доставить вам то же сомнительное удовольствие, которое при моём виде испытали жители Советской Республики в прошлом году. Ах, вам не посчастливилось наблюдать меня в моём костюме старого еврея из Гомеля! Мыслей про мой тайный сионизм у вас, случаем, не закрадывается?
МИЛЮКОВ. Будем справедливы: этот «наряд» служил просто мимикрией, которая, быть может, сохранила Василию Витальевичу жизнь. А кто-то менее удачливый с жизнью, увы, простился!
ШУЛЬГИН. Вы, может быть, меня вините в том, что я стал чекистским азефом? Платным, чего доброго?
МИЛЮКОВ (опешив). Помилуй Бог, Василий Витальевич!
ШУЛЬГИН. Я тоже рисковал жизнью, Павел Николаевич! Вам показалось, что моя поездка в Большевизию была увеселительной прогулкой?
ГУЧКОВ. Да, вы рисковали! Вы рисковали — по личным мотивам, — а не имели права этого делать! Вы ходили по самому краю! Что, если ГПУ схватило бы вас и пытками вынудило бы заявить какую-нибудь мерзость?
ШУЛЬГИН (спокойно). Я это предвидел. Я перед отъездом передал Леониду Аристарховичу Артифаксу письмо, которое просил опубликовать, если бы со мной случилась такая неприятность.
МИЛЮКОВ. То есть вы не поверили Фёдорову-Якушеву до конца? Ну вот, а говорите про свою наивность. Итак, вы всерьёз предполагали возможность — ареста, пыток? Вы отчаянный человек… По-вашему получается, что вас выпустили по распоряжению…
ШУЛЬГИН… Лично Дзержинского.
МИЛЮКОВ… Чтобы — что? Продолжать уверять эмиграцию в существовании русских монархистов? Связывать нам руки, водить нас за нос?
ШУЛЬГИН. Нет, не только! Для того, чтобы человек, которому пока ещё верит эмиграция, вслух произнёс это новое для нас слово, слово о том, что Россия — жива!
МИЛЮКОВ. Читаем между строк: жива при большевиках. И вы, значит, не побоялись поставить на кон своё доброе имя — всё только ради того, чтобы произнести это новое слово?
ШУЛЬГИН. Выходит, так.
ГУЧКОВ. Может быть, вы и с Лениным предлагаете нам обняться и запечатлеть на его губах поцелуй примирения? Или кто у них там теперь в чести — с товарищем Троцким?
ШУЛЬГИН. С Лениным я никогда не предлагал обняться, но — я стыжусь и страшусь это выговорить! — что же делать, если он оказался прагматичней, умней, дальновидней, чем здесь сидящие! И, как обнаружила новая экономическая политика, более последовательным сторонником частной инициативы, чем опять-таки вы, господа! Между прочим, вы знаете, что у меня действительно имелся шанс увидеть Троцкого? Александр Александрович, правда, в последний момент испугался нас знакомить…
ГУЧКОВ. Потрясающие слова.
МИЛЮКОВ (иронично). Уж не вас ли послушал Ульянов, господин Шульгин, перед тем, как он круто заложил руль направо?
ШУЛЬГИН (невозмутимо). Может быть. В конце концов, он вроде бы читал мой «Тысяча девятьсот двадцатый» и, говорят, даже хвалил…
ГУЧКОВ. А то как же. Вы, получается, пророк и провидец, а мы — политические неудачники… Вас винят, Василий Витальевич, совсем не в сознательной провокации! На вас пока ещё никто не ставит клеймо Азефа! Но неужели
