Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я сел рядом, взяв стул, и попробовал кратко пересказать события дня. Марта слабо перебрала пальцами по краю покрывала, услышав про завтрашнее голосование.
«Это ведь всё — из-за меня?» — спросила она без особых чувств.
«Да, — кратко подтвердил я. — Ада не хочет, чтобы деканом факультета становился кто-то, кто… из-за кого девушкам приходится бить тарелки».
«Какая разница? — возразила Марта несильным голосом. — На него свалится много новой работы, ему будет некогда…»
«Или наоборот», — заметил я без особого желания её убеждать.
«Или наоборот, — легко согласилась она. — Ну и что же теперь… Пусть тоже кусаются. Надо всему учиться в жизни».
Весь этот разговор был мне как бальзам на душу: тихий, спокойный, очень далёкий и от диковинных слов Эллы, и от настроения утреннего письма. Слава Богу! Можно будет с чистой совестью передать Алёше, что всё ему померещилось…
«Вы на меня не сердитесь за то, что подробности вашей истории стали известны внутри группы? — спросил я на всякий случай. — Ада сегодня утром меня буквально допросила, а я, подчиняясь своему же «высочайшему повелению», оказался вынужден отвечать…»
«Ой, ладно! — улыбнулась девушка. — Без подробностей и так ведь все знали, а насочиняли уж про меня, наверное, с три короба… Я на себе чувствовала иногда взгляды нашей старосты — кáк она на меня глядела! Словно на узницу Биркенау или будто на эту самую… Катюшу Маслову из «Воскресения». Всё к лучшему. К лучшему, что я заболела сегодня, а завтра уже приду».
«Я привёз вам лекарств!» — вдруг вспомнил я. Действительно, я накупил тогда всякой всячины, противопростудного, жаропонижающего. Понятно, что препаратами против простуды душевные волнения не лечат, но мы, русские люди, все как один считаем исключительно бестактным некими специальными лекарствами вроде антидепрессантов вмешиваться в настроение человека. И хорошо, что мы так считаем, правда же?
«Как мило, — поблагодарила меня Марта. — Не надо ничего, но спасибо большое! Оставьте на столе. Не нужно было, в самом деле: я почти совсем здоровая! Температуры сейчас у меня точно нет. Хотите проверить?»
Спросив это, она вдруг -
— Господи ты Боже мой! -
— взяла мою правую руку и тыльной стороной ладони приложила её к своему лбу.
Жест, само собой, совершенно невинный — точней, такой жест, который кто угодно сделал бы с умыслом, а Марта совершила по-детски или, может быть, показывая своё глубокое доверие ко мне. Но я — испугался. Да любой бы на моём месте испугался!
Наверное, мой испуг отразился на моём лице, потому что девушка отпустила мою руку и села на постели.
«Почему? Вам неприятно?» — спросила она тихо.
«Да что вы! — поспешил я её разуверить. — Просто…»
Ох ты, Иисусе Христе! Надо было что-то сказать, а ничего, как назло, не приходило на ум.
«Просто мне стало страшно», — признался я.
«Страшно?! — искренне поразилась она. — Чего — страшно?»
«Чего угодно… Испугался: вдруг вы бы и меня укусили?» — ляпнул я самое неудачное.
И если я сказал эту глупость, то поймите же мои причины! Четверть правды в моих словах имелась. Кто знает, что можно ожидать от автора таких писем?
Глаза Марты расширились, а губы чуть дрогнули от обиды.
«Как… как вы могли такое подумать?» — с упрёком спросила девушка.
И, снова взяв мою правую руку, она поднесла её к своим губам и осторожно, нежно её поцеловала.
* * *
Типографскими звёздочками выше автор обозначил паузу. Андрей Михайлович замолчал, и молчал верных десять секунд. Я не решался потревожить его мысли. Рассказчик наконец слабо улыбнулся.
— Недаром же говорят, что соседствуют патетическое и смешное! — продолжил он. — Как назло, именно в этот момент открылась без стука дверь — Оля возвращалась из кухни.
Увидев всю сцену, Оля пробормотала, что, наверное, зайдёт позже. Я поспешил попрощаться со своей студенткой и вышел в коридор.
«Что это было?» — спросила соседка Марты, глядя на меня с весёлым изумлением.
«Жест вежливости в рамках исторической реконструкции, — пояснил я. — И, кажется, она всё-таки ещё не полностью здорова».
«Да уж! — согласилась Оля. — Я просто подумала: может быть, у вас в группе так принято…»
Последнее было сказано, само собой, с нескрываемой иронией, но, впрочем, не злобной, и на том спасибо. Неделю теперь будут чесать языки… Я поспешил заверить Олю, что нет, так ещё не принято даже в сто сорок первой группе, сам еле удерживаясь от улыбки, и сказал ей: «До свиданья».
Смех смехом, но на выходе из общежития моё веселье пропало. Этот поцелуй — да, в рамках социально-допустимого, точней, в рамках тех причудливых отношений между персонажами, которые установил наш проект, — всё говорил без слов. Элла не ошиблась… «Бедная, бедная! — думал я, шагая к остановке общественного транспорта. — За что ей это? И Алёше — за что? Он всё уже успел проницать своими ясными глазами духовника (новый позор на мою голову!). Как незаслуженно, дико, несправедливо, нечестно! Как бы — как бы можно было устроить мир, чтобы никогда, никогда такого не случалось?» «Но это у неё пройдёт, — услышал я где-то внутри себя другой тихий голос. — Пройдёт обязательно. Надо только быть терпеливым и подождать. Всё устроится…»
Был ли я полностью с собой искренен в своём огорчении и негодовании на несправедливость мира? Ничего не могу вам об этом сказать, потому что и сам не знаю.
[13]
Мы вновь немного помолчали. Андрей Михайлович вздохнул и продолжил:
— Но оставим, наконец, в покое мои мотивы, сомнения и глупые переживания в тот день! Придя домой, я первым делом сообщил Печерской о том, что «активисты» готовы к разговору. Всего примерно через сорок минут она ответила на моё сообщение: Владимир Викторович будет ждать «активистов» у себя дома завтра в шесть вечера. Назывался адрес. Сообщение я переслал старосте группы, которая между делом в общей беседе попросила нас всех во вторник начать работу на полчаса раньше против обычного. Анастасия Николаевна, писала Ада, хочет сделать краткий отчёт о наших финансах, но уже в десять утра должна будет уйти: её работа — то есть замена моих занятий — по вторникам начинается со второй «пары».
Тем же вечером, достаточно поздно, Алёша выложил в беседе своё эссе о Шульгине, написанное в соавторстве с Борисом, как и прошлое — только что доля его авторства теперь была больше. Боялся он, что не дойдут до его текста руки во вторник или просто не хотел читать на публику? Эссе умное, талантливое — впрочем, зачем я нахваливаю, вы, наверное, читали его в сборнике? — и для своего
