Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неизвестно, чем бы кончился наш разговор, но в этот момент к врио начальника вошла заведующая кабинетом с каким-то срочным делом. Я, воспользовавшись этим, буркнул нечто, похожее на «До свиданья!», и быстро вышел.
[7]
— Мне, что и понятно, хотелось рвать и метать, — вспоминал Могилёв, — Как, не мог я взять в толк, моей коллеге вошло в голову шпынять меня словно мальчишку?! Бугорин выйдет с больничного, Суворина вновь станет обычным преподавателем — и как же будет смотреть мне в глаза? Или не по своей воле она так чудит? Или, напротив, очень даже по своей? Обиделась, явно обиделась на меня в прошлый раз за «святость и святошество», вот и решила показать, кто в доме хозяин! Но неужели она ждёт, что я буду два раза в неделю перед ней вытягиваться в струнку?! Ещё чего! А ведь и буду, пожалуй: распоряжение-то вполне законное, хоть просьба приезжать в середине дня и бессовестная, а за выговором, как она ясно дала понять, у неё не заржавеет. Три официальных взыскания — и человека можно уволить по статье. Не этого ли и добивается Ангелина Марковна? Кто знает! Что ей, в самом деле, моя возможная неудача с грантом? Пострадает от неё Яблонский да, возможно, мой прямой начальник, но никак не она: она — «человек маленький».
В таких мрачных мыслях я едва не столкнулся в коридоре с Печерской.
«Андрей Михайлович! — обрадовалась та. — Как кстати! Вас-то мне и нужно!»
«Вы уверены, что меня, Юлия Сергеевна? — с сомнением проворчал я. — Я сейчас злой, я только что новую начальницу едва не обложил по матушке».
Печерская весело сощурилась:
«Экий вы… Так ей и надо, но всё-таки будьте осторожны! Она тётка мстительная! Пойдёмте в аудиторию, от которой я взяла ключ! — властно решила она. — Звонок будет через пятнадцать минут, а я вас не задержу больше десяти».
Аудиторию моя коллега заперла изнутри, чтобы студенты нас не беспокоили.
«Присаживайтесь, — попросила она. — Вы теперь у нас, Андрей Михайлович, настоящий герой обложки глянцевого журнала! Вот хоть с вашего появления в обнимку с Вишневской: не ожидали, не ожидали… Что-то в вас есть авантюрное и привлекательное! Надо к вам присмотреться… Но если серьёзно, то Владимир Викторович на вас сердится и одновременно стал вас побаиваться».
«Почему сердится?» — уточнил я, хотя и сам понимал.
«А вы очень дерзко с ним разговариваете! — охотно пояснила Юлия Сергеевна. — Дерзко и независимо. Словно кто-то за вами стоит, что, может быть, и правда… Ну и плюс к тому вы собираетесь сесть на его место, а это тоже кому понравится?»
«На его место? — опешил я. — Лишь теоретически, если откроется возможность… Я ведь к этому не рвусь и не собираюсь его подсиживать!»
«Да, наверное, — признала Печерская, — но вы дали принципиальное согласие, а это в его глазах выглядит так, как если бы вы рвались! И про вашу готовность его подсидеть он тоже не сомневается: не лично про вашу, а вообще для него люди так устроены. Когда все были уверены, что он идёт на повышение, это значения не имело, а сейчас всё снова может повернуться как угодно, и ему с вами неуютно».
Я не стал спрашивать о том, от кого Бугорин знает, что я «дал принципиальное согласие» — чего доброго, моя коллега весело бы ответила: да, она сообщила начальнику, и что такого? — а вместо этого предположил вслух:
«Вот почему, значит, его ставленница решила меня цукать по мелочам, дожидаясь, когда у меня кончится терпение и я наломаю дров?»
Печерская пожала плечами:
«Возможно, и поэтому! Возможно, и чисто ради своего удовольствия… Ангелина Марковна и сама по себе имеет на вас зуб за то, что вы, видите ли, ещё аспирантом соблазнили жену какого-то профессора, Мячкова или Мешкова, не запомнила, а после спутались с монахами или сектантами и теперь всех учите христианской жизни. Растрезвонила про этого Мешкова уже всей кафедре! Даже самому этому Мешкову написала жалобу на то, что вы снова взялись за старое, верней, не жалобу, а просьбу сообщить детали той истории: гляньте-ка в кафедральной почте, в «Исходящих»!»
«Мережкову, — поправил я коллегу и ахнул: — Как же ей не стыдно?!»
«Так значит, действительно было такое? — весело изумилась моя собеседница. — Признавайтесь!»
«Я не «спутался с монахами или сектантами», а десять лет жизни отдал православной обители… А остальное — да, было! — подтвердил я. — До конца моих дней, что ли, будут это вспоминать? Уж сколько раз каялся…»
«О, вы тот ещё… жук! — моя коллега в восхищении прищёлкнула языком, притворно закатила глаза. — В тихом омуте, да какие жирные черти! Но о чертях поговорим после. Тут ещё родилась одна студенческая инициатива, только не из тех, что придумывает замдекана по ВР[94] и получает за них премии, а из тех, что появляются сами по себе и никому нафиг не упёрлись. Неизвестная инициативная группа студентов ставит преподавателям, представьте себе, «оценки за поведение»! Мне — смешно, кто постарше — злится, а сделать ничего нельзя. А кроме того — не знаю, слышали вы или нет — у нас тут почти состоялась забастовка в вашу защиту. Яблонский всё быстро разрулил, но впечатление это произвело! На завкафедрой в первую очередь. Он теперь забрал себе в голову, что вы всеобщий любимец студентов и лидер тайного профсоюза — что вы вообще с катушек слетели, чуть ли не приказы пишете, в которых распоряжаетесь своими покорными вассалами. А они вам, — подавилась она смешком, — наверное, целуют кольцо на руке, как дону Корлеоне… Утром на кафедру позвонил какой-то немец, Ангелина Марковна взяла трубку, долго его слушала, после чего и пошла гулять байка про приказы и вассалов. Фриц, небось, по-русски говорит плохо, а она в своей старой голове ещё присочинила… Ну а про то, что аспирантки по первому вашему слову расстёгивают пуговицы на блузке, вообще молчу: своими глазами, можно сказать, видела… Вот Владимиру Викторовичу и неспокойно! Сама по себе ситуация с этими «оценками за поведение» плохая, а тут ещё вы по щелчку пальцев можете устроить бучу и скандал. Ведь если, скажем, даже самая паршивенькая студенческая демонстрация доберётся до главного корпуса, пройдёт с криками и транспарантами маршем мимо ректората или начнёт
