Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Письмо я без всяких комментариев переслал в общую беседу. Мои юные коллеги беззлобно поупражнялись в остроумии по поводу Рутлегера — после чего Ада объявила, что предлагает ближайшие встречи лаборатории провести на квартире Гагариных. Родители её и Тэда уехали до утра среды, таким образом, завтра и послезавтра мы не могли никому помешать. Не откладывая решение в долгий ящик, староста предложила выбрать один из двух вариантов: моя дача или городская квартира. Предсказуемо победила квартира, и девушка обозначила время начала завтрашнего «заседания»: десять утра. Но меня, что примечательно, Ада просила прийти на полчаса раньше.
[3]
— Гагарины жили в просторной четырёхкомнатной квартире на седьмом этаже в новом высотном доме — детище «точечной» застройки, неподалёку от центра города, — вспоминал Могилёв. — Встречать меня в прихожую утром понедельника вышли и брат, и сестра. Тэд почтительным тоном министра двора графа Фредерикса осведомился: не угодно ли будет государю взять вот эти домашние тапочки? «Какой, действительно, дар у человека — превращать в театр любую мелочь! В данном случае театр-варьете или даже цирковое шоу», — подумал я, а вслух поблагодарил и отказался, так как принёс свои.
Ада прогнала братца, который-де вечно путается под ногами с глупостями, и попросила меня пройти в её комнату. Эта комната оказалась очень аскетичной, без всяких девичьих «глупостей» вроде зеркал, огромных плюшевых зверей или штор легкомысленной расцветки: только полки с книгами, рабочий стол, кушетка, платяной шкаф, стильный ноутбук на подоконнике, большая карта мира на стене, чёрно-белый портрет итальянского антифашиста Антонио Грамши на другой. Альберта плотно закрыла за нами дверь, жестом указала мне на стул, сама присела на покрытую пледом тахту, кинув подушку за спину.
«Вы почему ничего мне вчера не написали? — упрекнула она меня. — Мне ведь требовалось, и требуется, только одно слово! Было? Не было?»
Я даже не сразу сообразил, о чём она — а сообразив, поспешил заверить «господина имперского следователя», что в действиях Владимира Викторовича годичной давности не усматривается никакого уголовного преступления. Всё же Ада продолжала смотреть на меня внимательно, пристально, без улыбки — и я пересказал ей поведанную Мартой историю.
«У вас, Альберта Игоревна, действительно какой-то талант к допросам, — со вздохом закончил я свой рассказ. — Хочешь не хочешь, а чистосердечно признаешься…»
«Я и сама знаю, что я Альберта Игоревна, — буркнул «Керенский». — Кто ему позволил хватать девушку за руки?! Это что, по-вашему, не незаконное лишение свободы? Не статья сто двадцать семь УК РФ?»
«Он, наверное, боялся, что Марта ему все тарелки переколошматит, — предположил я. — В юриспруденции я, увы, не так силён, как вы — но если бы Марте вздумалось тогда дать ход обвинению, он, вероятно, мог бы освидетельствовать следы её укуса в частном медицинском центре и вчинить ей встречный иск за нанесение лёгкого вреда здоровью, так что неизвестно, кто бы пострадал больше. А вообще, милая моя, вы чтó, до сих пор думаете, будто я его защищаю? Да делайте с ним что хотите!»
«Нет, делать с ним в юридическом отношении я, наверное, ничего не буду», — пробормотала Ада, даже проигнорировав моё сексистски-маскулинное обращение.
«Почему?» — невинно осведомился я.
«Потому что я вам слово дала, вы забыли? — объяснила она. — Нарушать непорядочно».
«Я вас освобождаю от этого слова, если только вы убеждены, что здесь был действительно нарушен закон», — пришлось сказать мне: доля правды в её рассуждениях была, и чувство солидарности по отношению к «коллеге» у меня после исповеди Марты тоже пропало.
«Спасибо!» — поблагодарила Ада.
«Только будьте сверхосторожны! — сразу попросил я её. — Я бы на вашем месте не полагался на собственную юридическую грамотность, а посоветовался с юристом, опытным».
«Я попробую…. Чёрт побери! — она упруго вспрыгнула и принялась расхаживать по комнате, заложив руки за спину, чистый «Керенский». — Как же он мог, как он мог Марту хватать за её тоненькие ручки своими клешнями! Это ведь совсем ещё дитёнок…»
«Уже, кажется, нет, — заметил я. — Год назад — пожалуй… Я тоже возмущён. Но, кстати, удивлён, что вы принимаете так близко к сердцу, как… можно сказать, личное событие. Это связано с тем, что… у вас был похожий опыт? — спросил я наудачу. И тут же повинился: — Простите, конечно! Можете не отвечать: это совсем не моё дело».
Ада упрямо мотнула головой.
«Почему не ваше: откровенность за откровенность… Не с этим! — пояснила она. — Если бы у меня был похожий опыт, то я бы нанесением лёгкого вреда не ограничилась, ха-ха… Увы, я не котируюсь на рынке патриархальной объективации. Нет! Просто… Помните, я вчера сказала про нездоровых взбалмошных дамочек?»
«Конечно, помню», — подтвердил я.
«Так вот, — пояснила Ада, — это всё — социальная маскировка. На самом деле своей вчерашней отповедью про то, что я, мол, хочу оттоптаться на чужом ангельском образе, эта наша православная восьмиклассница меня ранила, больно ранила».
«Надо же… А отчего — больно? — рискнул я спросить. — Из-за идейных расхождений? Из-за того, что вы отказываетесь считать себя нравственным недорослем?»
«О, какой вы бесконечно, бесконечно… Неужели вы не понимаете? — Ада подошла к двери и зачем-то проверила, не стоит ли кто за этой дверью. Не поворачиваясь ко мне, она призналась севшим, слегка хриплым голосом:
«Мне нравятся девочки. Иногда я даже в них влюбляюсь. Интересно, чтó вы обо мне сейчас подумали и в какой раздел меня отнесли — хотя не всё ли мне равно…»
«Альберта Игоревна, будьте покойны, — услышал я свой собственный голос. — Ни к какому разделу я вас не причислил, и не собираюсь».
Ада быстро повернулась.
«Почему? — спросила она напряжённо, остро. — Вроде бы — грех?»
Я пожал плечами. Пояснил:
«Грех, да, не отрицаю, верней, грех — именно плотская связь такого рода, но вы не моя прихожанка — я, кстати, и в служении-то запрещён! — а без спросу лезть в чужую душу со своим судом — тоже грех, и, возможно, пуще первого. И потом, мне девочки, например, тоже нравятся, так что теперь?..»
Последнее замечание было шуткой, конечно: в рамках нравственного богословия ценность этой шутки равнялась нулю или отрицательной величине. Но уголки её губ невольно подёрнулись — и мы оба рассмеялись.
«Вы милый, — прокомментировала Ада. — То есть я знаю, что вы последнюю фразу просто так сказали, что мы по разные стороны идейной баррикады, но всё равно ценю… «Плотской связи», вашим языком, у меня не было
