Голоса - Борис Сергеевич Гречин

Аминь.

Глава 6

[1]

Лето в средней России часто непредсказуемо. Пока я шёл к дому Андрея Михайловича, небо успело потемнеть, как бывает перед грозой. Ни одной капли ещё дождя не упало, но холодный ветер проходил по берёзовой роще широкими волнами, нагибая деревья словно колосья пшеницы. Такая сила ветра обещала близкий ливень… Я спешил успеть к своему собеседнику до дождя, а не то обязательно остановился бы, чтобы полюбоваться этим зрелищем, как-то странно созвучным только что прочитанному мной в автобусе: Могилёв отправил мне письмо Марты, пришедшее к нему утром понедельника, четырнадцатого апреля.

* * *

Государь, пожалуйста, простите мне очередное письмо. Снова не очень умное. Вы, наверное, сейчас говорите про себя или вслух: «Как она надоела!» Только Ваши слова про то, что Вы всегда готовы читать мои письма, меня и поддерживают. Но, возможно, эти слова — простая вежливость. Тогда намекните мне, что это так.

Я рада, что рассказала Вам всё, случившееся год назад. Давно надо было это сделать! Год назад и нужно было! Но я была немного другой год назад… Мне вчерашний вечер напомнил хирургическую операцию, про которую долго думаешь, надумываешь себе невесть что, чуть ли не к смерти готовишься — а она оказывается пустяком. И слава Богу! Может быть, это Лиза всё так обезболила, хорошо, что Вы её позвали, хоть я сначала почти обиделась. (И какое я имею право на Вас обижаться?) Лиза, или Елизавета Фёдоровна: матушка преподобномученица как будто тоже находилась недалеко. Это всё странно, ведь по Православному учению святым совсем не требуются какие-то живые посредники на земле для помощи людям — хотя чтó я знаю, Господи, чтó я знаю, я же невежественна в Православии как… как пудель или болонка. Или коза: одна моя знакомая любила надо мной потешаться, говоря, что она провела детство в деревне, где пасла коз своей бабушки, одну из которых звали Марта. (Чтó я пишу, снова; чтó я пишу?! Разве интересно Вам читать про козу Марту?!)

Сказать-то я хотела о другом, и уже начала вчера, но мне не хватило времени. Конечно, Вы царь, у Вас и внутренняя сила совсем иная, чем у козы Марты. Но я всё-таки не ожидала. И зачем нужно было каяться прилюдно? Стоило ли претерпевать все хлопоты создания новой Церкви — которую сразу назвали сектой, вполне ожидаемо, — если всё равно пришлось прилюдно? Почему нельзя было меня пожалеть? Последнее предложение — очень, очень глупое: «Вы-то здесь при чём?» — спросите Вы, и, конечно, будете совершенно правы: я-то здесь при чём?

И я даже знаю, что Вы мне ответите о том, зачем это сделали: для наставления тех, кто стал атеистом в молодости, людей вроде Ады, например. (Её тоже очень жаль: в ней есть какое-то тайное страдание, но я не могу понять, какое, а подходить и спрашивать мне неловко…) Для наставления в благе ценой — себя, ценой повторного прожития своей боли. Сколько же боли должно быть внутри Вас, если Вы в обители десять лет молились об искуплении того своего… поступка! И сколько любви.

Мне очень страшно, государь. Это письмо что-то недоговаривает, и хорошо. У Вас так много внимания к другим людям и так много ума, не обычного мужского ума, а ума сердца, что Вы, наверное, поймёте, чтó оно не договаривает. А если и не поймёте, наверное, это будет для меня к счастью.

Я заболела, ваше величество. Утром намеряла у себя температуру, и вот ещё озноб. Вся эта чепуха, которую я выше написала, только для того, чтобы сказать, что я заболела. Конечно, от всех этих мыслей, и от стыда, и потому ещё, что не спала полночи. Я не присоединюсь сегодня к группе. Но это, надеюсь, скоро пройдёт. Пришлите, пожалуйста, ко мне Алёшу, чтобы я быстрей поправилась: он бесконечно милый, ему бы правда подрясник сшить, да я болею… А лучше приезжайте сами.

Некоторые вещи — как удар молнии. Жить можно и после удара молнии, многие выживают. Но мне очень тесно и душно внутри себя, потому что даже Вам я не могу сказать… Кажется, Лиза вчера поняла, и, если она поняла, если передала Вам, то это облегчение, но и ужас.

Вот, ради самоумаления хотела подписаться «козой Мартой», но Вы ещё подумаете, что я совсем больная, да и нет сил улыбаться.

Хочется писать больше, но всё подходит к границе, за которую нельзя переступать, и к тому, о чём нельзя писать.

М. К.

[2]

Едва хозяин дома радушно встретил меня и проводил в «библиотеку», где мы уютно уселись в своих обычных креслах, как мне показалось, что снаружи хлынул ливень. Но это был не ливень: в окно застучали маленькие зёрнышки града.

— Как вы вовремя! — заметил Андрей Михайлович.

— Да уж… — согласился автор. — Какое письмо вы мне прислали!

— Я потому и переслал вам его заранее, — откликнулся Могилёв, будто немного нахмурившись, — что не имею никаких сил его комментировать.

— Да что здесь комментировать!

— Пожалуй, — подтвердил историк. — А потому опустим… Одна из повестей братьев Стругацких называется «Понедельник начинается в субботу». Наш же понедельник начался хоть не в субботу — но вечером воскресенья, это точно!

В те самые минуты, когда я проводил Насте экскурсию по посёлку Зимний, господин Дитрих Рутлегер — вы его ещё помните? — написал мне на электронную почту о том, что, к его глубочайшему сожалению, Дом российско-немецкой дружбы начиная с новой недели не готов открыть для нас свои двери. Пространно рассуждая о том, какое большое и важное дело мы делаем, он ближе к концу ссылался на разницу в нашем понимании науки и даже в мировоззрении, слишком существенную, чтобы он мог её проигнорировать с лёгким сердцем, и прочее, и прочее. Конечно, немец испугался нашей прыти… но не собираюсь его за это осуждать. Кроме того, разное отношение к законам и юридическим процедурам — это тоже своего рода разница во взглядах, не так ли? Поэтому нельзя упрекнуть его в том, что он покривил душой. С вашего позволения, искать его письмо и читать вам не буду: оно попросту скучное и никаким личным чувством не окрашено — верней, окрашено добросовестно-бюргерским (или общезападным) беспокойством о том, как бы и мне не причинить лишнего огорчения, но и от себя отвести всякую вину. Конечно, такое беспокойство надо считать похвальным, но у русского человека