Александр Блок - Константин Мочульский

Встречи в ресторанах, поездки на острова, случайные свидания, любовные поединки — вся эта ночная, распутная и хмельная жизнь нужна поэту только для того, чтобы в душе «запели скрипки». Сколько стихотворений посвящено страсти, сладострастью, и как мало в этих стихах настоящей физической чувственности. Блок так же духовен, как и «сладострастники» Достоевского. Он погружается в разврат и продолжает оставаться бесплотным; ищет в нем не утоления похоти, а потрясения духа: страсть «горькая, как полынь» налетает ветром на струны — и они начинают звучать. Эта музыка — его лирическая жизнь, его вдохновение, его дыхание. Когда он не слышит таинственной внутренней песни — он мертв. Но какой страшной ценой покупается песенный дар! Какое унижение — случайные объятья, постылые обряды, притворные восторги! Никто после Достоевского не написал таких страшных слов о метафизической пошлости сладострастья, как «развратный» Блок. В стихотворении «Унижение» — встреча с женщиной в доме свиданий. В первой строфе замечание в скобках дает тон:

(К эшафоту на казнь осужденныхПоведут на закате таком).

Далее— обстановка: «красный штоф полинялых диванов», «пропыленные кисти портьер», «голые рисунки журнала», «грязная кнопка звонка». Действующие лица: купчиха, шулер, студент, офицер. И вдруг вырывается стон:

Разве дом этот — дом в самом деле?Разве так суждено меж людьми?

Вот— она: «бела, словно плат», «губы с запекшейся кровью». И снова крик ужаса:

(Разве это мы звали любовью?)

Кровать на фоне огромного, желтого заката… Ее объятья душат, как кольца сытой змеи.

Словно змей, тяжкий, сытый и пыльныйШлейф твой с кресел ползет на ковер.

Пытка унижением и отвращением кончается приглашением на позорную казнь:

Так вонзай же, мой ангел вчерашний,В сердце — острый французский каблук!

Сердце, пронзенное французским каблуком, — потрясающее выражение низменности, цинизма и кощунства «страсти». Как у Достоевского — пошлость граничит здесь с фантастикой.

Соблазн страсти в ее таинственной неотделимости от смерти. Вот снова поездка с «ней» на острова; опять «под талым снегом хрустит песок», она прижимается к нему— ее вуаль, развеваясь по ветру, бьет его по лицу. И снова запевает кровь, и ветер и небо звенят музыкальной бурей:

…И мне казалось — сквозь храп коня —Венгерский танец в небесной черниЗвенит и плачет, дразня меня…

Любовное свидание— сон и обман. Музыка «звенит и плачет» — не о любви. Она, первая, слышит этот голос.

И вдруг — ты, дальняя, чужая,Сказала с молнией в глазах:То душа, на последний путь вступая,Безумно плачет о прошлых снах.

Заключительные— удлиненные и отяжеленные строки— кончают любовные стихи траурными звуками Requiem-a.

В стихотворении «Идут часы, и дни, и годы» призрачность образов любви и погруженность их в темное лоно музыки выражены игрой теней и обрывками воспоминаний. «Хочу стряхнуть какой-то сон». Что-то произошло: была ночь, жалобная стужа, луна, море…

Слова? — Их не было. — Что ж было?Ни сон, ни явь. Вдали, вдалиЗвенело, гасло, уходилоИ отделялось от земли…

Это «что-то» (средний род) — первоначальное, довременное; смутное волнение, из которого рождаются лирические образы. Об этом состоянии говорил Пушкин:

Душа стесняется лирическим волненьем,Трепещет и звучит…

Поэту снится: из рук его выпал меч; рана перевязана шелком; обезоруженный и послушный, он служит ей. Но, тяжелый сон любви наконец прерывается. Он понимает, что то, что «звенело, гасло, уходило», пело не о любви, а о смерти:

Но час настал. Припоминая,Я вспомнил: нет, я не слуга.Так падай, перевязь цветная!Хлынь, кровь, и обагри снега!

Блок говорил (в статьях и письмах), что искусство покупается ценой жизни, что оно «проклятие и гибель», что лицо художника, как лицо Данте, обожжено адским пламенем. Эта «философия искусства» с классическим совершенством выражена в прославленном стихотворении:

Как тяжело ходить среди людейИ притворяться непогибшим,И об игре трагической страстейПовествовать еще нежившим.И, вглядываясь в свой ночной кошмар,Строй находить в нестройном вихре чувства,Чтобы по бледным заревам искусстваУзнали жизни гибельный пожар!

Поэтическая тема: «мертвый среди живых» вдохновляет Блока на цикл стихотворений «Пляски смерти». Эти Danses macabres открываются описанием светской жизни мертвеца, встающего из гроба. Поэт усиливает контраст жизни и смерти своеобразным приемом: смерть изображена, как «настоящее», а жизнь, — как бессмысленный и безобразный бред.

Уж вечер. Мелкий дождь зашлепал грязьюПрохожих, и дома, и прочий вздор…

Днем мертвец трудится в Сенате над докладом; вечером таксомотор несет его «к другому безобразию» — на светский бал. В мертвеца влюблена NN.

В ее лице, девически прекрасном,Бессмысленный восторг живой любви…

Так— злобными и нарочито грубыми словами умерщвлена жизнь. На балу мертвец встречается с мертвой подругой:

За их условно-светскими речамиТы слышишь настоящие слова.

Все — обман и ложь; только у мертвых настоящие слова:

— Усталый друг, мне странно в этом зале.— Усталый друг, могила холодна…

Ненадолго бальная музыка— музыка жизни и страсти — может заглушить «лязг костей». Сквозь влюбленные речи своего кавалера NN слышит:

В ее ушах — нездешний, странный звон:То кости лязгают о кости.

Это — одно из самых злых «нигилистических» стихотворений Блока. Голое, исступленное отрицание, выжженная, пустая душа. Еще страшнее в мертвой лапидарности, в деревянном ритме стихотворение:

Ночь, улица, фонарь, аптека,Бессмысленный и тусклый свет.Живи еще хоть четверть века —Все будет так. Исхода нет.Умрешь, — начнешь опять сначала,И повторится все, как встарь:Ночь, ледяная рябь канала,Аптека, улица, фонарь.

Последняя строчка повторяет первую: круг вечного возвращения замкнут. Две строфы— жизнь и смерть, — как два зеркала, бесконечно отражают друг друга. Точность отражения подчеркивается внутренней рифмой: «умрешь — начнешь». То, что в первом зеркале было направо, во втором — налево: «Улица, фонарь, аптека» — «аптека, улица, фонарь». И эти три— самые обыкновенные слова, — как ядом, наливаются мистической жутью: