Александр Блок - Константин Мочульский

Последняя строчка повторяет первую: круг вечного возвращения замкнут. Две строфы— жизнь и смерть, — как два зеркала, бесконечно отражают друг друга. Точность отражения подчеркивается внутренней рифмой: «умрешь — начнешь». То, что в первом зеркале было направо, во втором — налево: «Улица, фонарь, аптека» — «аптека, улица, фонарь». И эти три— самые обыкновенные слова, — как ядом, наливаются мистической жутью:

Все будет так. Исхода нет…

Третье стихотворение — германская гравюра XVI века: «скелет, до глаз закутанный плащом» достает в аптеке пузырек из шкафа с надписью «Venena» и

Сует из-под плаща двум женщинам безносымНа улице под фонарем белесым.

Тема «смерти заживо» завершается восторгом освобождения: мертвецу не надо больше искусственного рая, музыки страстей; потеряв душу, он глохнет к звукам. Это вторая и окончательная смерть. Мертвый перестает притворяться влюбленным; он говорит правду: страсть — это «прибой неизреченной скуки»:

— Я уступаю, зная,Что твой змеиный рай — бездонный скуки ад.

Это — та метафизическая скука небытия, о которой с усмешкой рассказывает «сладострастник» Свидригайлов у Достоевского. Дух, плененный плотью, обманутый «змеиным раем» сладострастья, с бешеным презрением разбивает свою тюрьму. В стихотворении:

Над лучшим созданием БожьимИзведал я силу презренья.Я палкой ударил ее —

восторг и ликование освобождения. Он — один, он свободен, он снова слышит пение скрипок:

Поют они дикие песниО том, что свободным я стал!О том, что на лучшую долюЯ низкую страсть променял!

В природе Блока — монашеское, аскетическое начало, исступленное целомудрие в вечной борьбе с наваждением чувственности. Плоть для него презренна, страсть — падение, женщина — демон. Какой-то страшный рок обрекает поэта на прохождение через ад страстей: он влачится, как осужденный на казнь, с ужасом, отвращением, содроганием. «Объятья страшные», «длительные муки», «пытка», «страшная пропасть», «попирание заветных святынь» — других слов он не находит.

Пафос «любовных стихов» — обостренное чувство греха, мука раскаяния, жажда искупления. Минуты забвения и демонического восторга покупаются годами смертной тоски. Поэзию Блока нужно воспринимать как трагедию христианской совести. Счастье? Такого слова он не знает. В стихотворении «Миры летят. Года летят» поэт спрашивает:

Что счастие? Вечерние прохладыВ темнеющем саду, в лесной глуши?Иль мрачные порочные усладыВина, страстей, погибели души?

Счастье — «порочная услада» и «погибель души». Так говорили Фиваидские отшельники первых веков христианства; так средневековые аскеты учили de contemptu mundi. В этом же стихотворении резко выражено религиозное «неприятие мира»: «блистательный покров» сброшен со вселенной; все ее великолепие — лишь пестрая смена «придуманных причин, пространств, времен» (Блок— кантианец!); ее движение — «безумный, неизвестный полет».

Запущенный куда-то, как попалоЛетит, жужжит, торопится волчок!

Безумие, бессмысленность, случайность, видимость — такова нигилистическая космология Блока. И стихотворение, написанное в меланхолически-рассудительном стиле лермонтовских «дум», кончается возгласом: «доколе?»

Когда ж конец? Назойливому звукуНе станет сил без отдыха внимать…Как страшно все! Как дико! — Дай мне уку,Товарищ, друг! Забудемся опять.

Все разбросанные черты «страшного мира» собраны здесь, как лучи в фокусе. Жизнь— ад, вселенная— назойливо жужжащий волчок, смерть — избавление.

В отдел третьего тома «Возмездие» включено стихотворение 1910–1912 года «Шаги Командора» — высочайшая вершина всей лирики Блока. Темы этой гениальной «словесной симфонии» подготовлены двумя небольшими стихотворениями 1910 года, вошедшими в отдел «Страшный мир». В первом из них мотив «пустынности» жизни уже связывается со звуком пролетевшего мотора:

Жизнь пустынна, бездомна, бездонна,Да, я в это поверил с тех пор,Как пропел мне сиреной влюбленнойТот, сквозь ночь пролетевший, мотор.

В «Шагах Командора»:

Жизнь пуста, безумна и бездонна!Выходи на битву, старый рок!И в ответ — победно и влюбленноВ снежной мгле поет рожок…Пролетает, брызнув в ночь огнями,Черный, тихий, как сова, мотор.

Во втором стихотворении рожок автомобиля таинственно напоминает поэту о его измене:

…Автомобиль пропел вдалиВ рожок победный.Глядись сквозь бледное окно,К стеклу прижавшись плотно…Глядись. Ты изменил давно,— Бесповоротно.

Мотив пустынности жизни и непоправимости измены, прозвучавший в рожке мотора, вырастает в трагедию Дон-Жуана, изменившего «Деве Света» — Донне Анне. «Прекрасная Дама», сходившая к поэту в солнечной лазури в дни его юности, «спит, скрестив на сердце руки». Изменник обречен Року («Выходи на битву, старый Рок»). И на его вызов Рок-Командор «тихими, тяжелыми шагами» вступает, в дом. Магическим искусством создано впечатление погребального великолепия последней ночи Дон-Жуана. Глухими, каменными словами, как «хриплый бой ночных часов», изображена траурная пышность спальни. Повторения усиливают мертвенное сцепление ожидания:

…Холодно и пусто в пышной спальне,Слуги спят, и ночь глуха.…В пышной спальне страшно в час рассвета.Слуги спят, и ночь бледна.…В час рассвета холодно и странно,В час рассвета — ночь мутна.

И вот — приближается Рок. В «снежной мгле поет рожок» пролетающего мотора; стучат шаги Командора. Из сказочной дали легенды звучат слова:

Ты звал меня на ужин— Я пришел. А ты готов?

Дон-Жуан безмолвен. Тишина. Часы бьют в последний раз.

Донна Анна в смертный час твой встанет.Анна встанет в смертный час.

Легенду о Дон-Жуане Блок воспринимает как трагедию совести. Изменив «Деве Света», герой попадает во власть темных сил. Последние часы его жизни— ночь: «ночное окно», «ночь глуха», «снежная мгла», «брызнув в ночь огнями», «бой ночных часов», «ночь бледна», «ночь мутна» — и только в мгновение смерти — рассвет. «В час рассвета» повторяется три раза, подготовляя конечную победу света: