Аденауэр. Отец новой Германии - Чарльз Уильямс

Вечером в тот же день состоялось голосование, большинство было за Хейса. Теперь оставалось самое важное — избрание канцлера. Новоизбранный президент поступил так, как предписывал Основной закон: утром 14 сентября он провел консультации с лидерами всех фракций, констатировал, что единственным кандидатом, способным получить большинство голосов, является Конрад Аденауэр, и поздно вечером объявил о своем решении поставить его кандидатуру на голосование депутатов бундестага. Оно должно было состояться на следующий день.

Дата 15 сентября 1949 года стала одной из самых драматических в истории молодой республики. В 9.30 утра собрались на заседание депутаты от ХДС/ХСС. Последний, раз обсудили распределение мест в правительстве. Протестантское крыло во главе с Хольцапфелем выразило недовольство: их забыли. Бланкенхорн обратил внимание на то, что трое депутатов отсутствуют. Аденауэр впервые обнаружил признаки волнения; он потребовал еще раз переговорить с депутатами от непредсказуемой Баварской партии: их голоса могут понадобиться. Заседание закончилось без одной минуты одиннадцать, а в одиннадцать уже началось само голосование.

Объявления его результатов на галерее для гостей напряженно ожидала вся семья: дети Конрад, Рия, Макс, Пауль, Лотта, Либет, Георг и внуки. Подсчет длился долго. Наконец все: Аденауэр получил 202 голоса из 402; он избран минимально возможным большинством в один голос. Бланкенхорн взял на заметку тот факт, что тринадцать депутатов не приняли участия в голосовании. Сам Аденауэр, естественно, отдал голос в пользу своей кандидатуры — он и стал решающим.

Победа была не особенно убедительной. Утешение вскоре пришло с Востока. Московская «Правда» в номере от 16 сентября напечатала сообщение ТАСС под лихим заголовком «Американская марионетка Аденауэр — канцлер западногерманского сепаратного правительства», а несколькими днями спустя ее обозреватель Виктор Маевский назвал Аденауэра «поклонником Гитлера и Муссолини», а бундестаг — «ублюдочным боннским парламентом». Такого рода «критика» могла лишь способствовать укреплению авторитета новоиспеченного главы правительства, а он в таковом отчаянно нуждался.

Пока что расслабляться и почивать на лаврах было никак нельзя. После объявления результатов голосования — никаких банкетов, только торопливый обед в кругу семьи, и в три часа — вновь заседание фракции: надо закончить вопрос с распределением министерских постов. Короткий разговор с Хейсом: назавтра — торжественный акт вступления в должность канцлера, а в следующий вторник, 20 сентября, он представит бундестагу состав кабинета.

К воскресенью 18 сентября все, кажется, улажено. Многие, правда, чувствуют себя незаслуженно обойденными и глубоко обиженными. В отчете политсоветника британской 21-й армии, расквартированной в Северной Германии, направленном в Форин офис, говорится, что для атмосферы во фракции ХДС/ХСС характерна «единодушная, но, впрочем, устало-безнадежная оппозиция эгоцентристскому стилю поведения Аденауэра». Приводится характерное высказывание «явно взбешенного» Пюндера: теперь он может говорить свободно, ведь ему не нашлось места в правительстве. Цитируется высказывание одного из любимчиков Аденауэpa, Лера: «Шеф уже решил, что делать, так что какой смысл это обсуждать?» — и отмечаются непредвиденные его последствия: фракция единодушно забаллотировала кандидатуру Лера на пост министра внутренних дел, который в результате достался Густаву Хейнеману. Министром труда рекомендовали Антона Шторха на том единственном основании, что Аденауэр его не очень жалует. Но это были, пожалуй, исключения из общего правила; в целом новый канцлер подобрал себе кабинет по своему вкусу.

20 сентября его члены были представлены бундестагу, после чего Аденауэр зачитал программное заявление правительства. Его текст подвергался неоднократным изменениям и правкам, которые продолжались буквально до последней минуты. По поводу проблемы демонтажа немецких промышленных предприятий Аденауэр высказался на удивление мягко. Жестче прозвучала его оценка новой восточной границы Германии но линии Одер — Нейсе; оратор назвал ее неприемлемой, дав, впрочем, понять, что не следует особенно рассчитывать на то, что тут что-то можно изменить, во всяком случае, в обозримом будущем. В еще одном английском информационном материале, посланном в Форин офис, с некоторой примесью ревнивых чувств отмечено, что Аденауэр, «как обычно, придерживается того мнения, что масло на его бутерброде исключительно американское». Это не вполне справедливый упрек: на сей раз он добрым словом вспомнил британского министра иностранных дел Бевина, с которым встретился во время его непродолжительного визита в Берлин. В общем, прослушав программную речь нового канцлера, западные союзники могли облегченно вздохнуть.

Назавтра Аденауэр был приглашен в резиденцию военных губернаторов трех держав в Петерсберге. Собственно, с вступлением в силу Оккупационного статута их собственный статус также изменился: отныне они именовались Верховными комиссарами. Их функции из административных превратились в надзорные; в неизменном виде сохранился объем их прав и полномочий в сфере внешних сношений новой республики.

Произошли и важные персональные изменения: из трех бывших военных губернаторов в качестве Верховного комиссара остался один Робертсон, причем отныне он переходил в подчинение Форин офис; генералов Клея и Кенига, представлявших соответственно США и Францию, сменили гражданские лица — Джон Макклой и Андре Франсуа-Понсе.

На долю Робертсона выпала миссия подыскания подходящей резиденции для аппарата Верховных комиссаров: ведь Бонн был в английской зоне. Он выбрал роскошный отель на вершине одного из утесов Семигорья, носившего название «горы Петра — Петерсберг. Это было недалеко от Бонна и в то же время вне городской черты; англичане, напомним, обязались сделать будущую столицу экстерриториальным анклавом внутри своей зоны оккупации. Своим выбором Робертсон спровоцировал нечто вроде дипломатического скандала. Дело в том, что в отеле, который облюбовал английский генерал, давно уже обосновался командующий бельгийским оккупационным контингентом со своим штабом. Теперь все они оказались выброшенными на улицу. Бевину пришлось самому объясняться с бельгийским правительством.

Из всех трех Верховных комиссаров Аденауэр лучше других знал, разумеется, Робертсона. В начальный период оккупации их отношения не ладились: Аденауэр воспринимал Робертсона как надутого германофоба, однако со временем он оценил его безупречные манеры и цельность натуры. Макклой был загадкой. Известно, что до того, как стать помощником военного министра в администрации Рузвельта, Генри Стимсона, он был банкиром. Его карьера на государственной службе не была ровной. Он подвергся острой критике за то, что в мае 1944 года запретил бомбить железнодорожные коммуникации, которые вели к лагерям смерти, где происходило уничтожение евреев. Такие бомбардировки могли бы сократить число поступавших в лагеря узников и спасти многих жертв холокоста, однако Макклой руководствовался исключительно соображениями военной целесообразности. «Военное министерство, — писал он, — считает, что предложенная операция не имеет практической ценности… (Она привела бы) к отвлечению значительных сил авиации…(ее) эффективность крайне сомнительна». При всем при том Макклой отличался живым умом, и Аденауэр, поначалу отнесшийся к нему с известной настороженностью, вскоре наладил с ним самые теплые отношения.