Эвкалипты под снегом (сборник) - Елена Пустовойтова

Генерал, видно не раз бывший в таких ситуациях, попросил у мальчишек тонкое одеяло и простынь. Ловко, словно размеры и вес тяжело распластанного тела не имели для него значения, закутал Сергея в простынь, потом в одеяло. Взял, как гигантского ребенка, на руки и, согнув под тяжестью колени, донес до машины. Полулежа устроил Сергея на заднем сиденье, и, борясь с одышкой, подсел к нему сам. И когда отец Сергея, так и не попав в рукава пальто, сел на переднее сиденье, Ирина, крикнув Верке, которая вцепилась в ручку дверцы, глядя не отрываясь на Сергея, что сразу вернется за ней, рванула машину с места.

В соседнее село, где находилась больница, ехали молча, отец Сергея бесстрастным голосом тихо указывал Ирине дорогу. Старик скрывал отчаяние, и от этого Ирине было его еще более жаль.

В больнице по случаю праздника, на который отпустили почти всех больных, дежурила только фельдшерица с медсестрой. Но они, предупрежденные звонком, уже готовили операционную и поджидали хирурга, за которым Ирина тут же вызвалась съездить, дорогу к которому ей все так же указывал старенький доктор. Все это время Ирина не волновалась – быстрота действий отвлекала от эмоций. Забеспокоилась она только когда за переговаривающимися на ходу хирургом и отцом Сергея закрылась дверь операционной. И, погоняемая страхом, оставив Степана сидеть в больничном коридоре, поехала за Верой.

На диване, где недавно лежал Сергей, сидел, притаившись тихой мышкой, Егорушка. Верка, ко всему безразличная, сидела с краю праздничного стола в накинутом пальто, чтобы из-за нее не было ни секунды задержки. Решили, что Лариса останется с матерью Сергея, Лидией Тимофеевной, а дети с матерью поедут в больницу.

Мальчишки собрались вмиг. Незаметные, как старички, тихо устроились на сиденье, где совсем недавно лежал их отец. Верка села рядом с Ириной.

– Что все-таки случилось? – выехав за околицу, решилась наконец-то узнать Ирина.

– Дороги сейчас в лесу установились, значит самое время лес воровать. – Верка строго глядела в темноту за окном. – А тут еще праздник. Что леснику в такое время в лесу делать? А Сергей поехал да еще детей взял. Прямо на воров и выехали. Те на трех машинах. Уже все погрузили, кричат ему: уезжай – ты нас не видел, а мы тебя… А он требовал, чтобы разгружали… До выстрелов дело дошло…

Мальчишки спасли отца – выскочили из машины, им до того Сережа запретил из нее выходить… Мужики опомнились… Да знаем мы их… Местные…

– Ужом они у нас будут виться, дай срок только, – донесся сзади неокрепший еще басок старшего из сыновей.

Верка быстро оглянулась назад.

– И не думайте так, сыночки! Думайте только о том, как я счастлива, что вы живы, да чтобы отец выздоровел. Я так счастлива, что отец жив, и вы все живы, что и зла никакого ни на кого не держу… Ну их! Лишь бы отец жив-здоров остался… Я так счастлива буду… – и, безобразно скривив лицо, заплакала.

Слезы матери испугали сыновей, которые, как один, протянули к ней руки и молча стали гладить ее, кто куда дотянулся, – по плечам, всклокоченным волосам, щеке…

Над селами отчетливо были видны праздничные сполохи салютов. Народ ради праздника обильно расстреливал в воздух петарды, обогащая производящих их китайцев. Их выстрелы отчетливо были слышны даже сквозь плотно закрытые окна автомобиля. Ехали, не замечая праздничных салютов, не слыша звуков выстрелов, думая о Сергее, что лежал сейчас на операционном столе.

– Хорошо, что у нас дед врач, – продолжая гладить мать, дрожащим, полным слез голосом, и в то же самое время с гордостью, явно озвучивая мысли каждого, произнес младшенький.

Ирина поймала себя на мысли, что имен детей Веры и Сергея она не знает. Конечно же, они при ней называли друг друга по именам, но в памяти у нее это никак не обозначилось.

– Да-а-а, родимый… – певуче отозвалась Верка. И, развернувшись к детям так сильно, как разрешало это сделать сиденье автомобиля, не сказала, а почти как колыбельную запела:

– И в мыслях не держите ничего страшного. Папка ваш сильный, молодой, смелый… Он обязательно поправится… Слышите? Верите? Ну, вот и прекрасно!

И, отвернувшись от детей, стала пристально смотреть на дорогу, словно ожидала увидеть именно на ней что-то необычайно для себя важное.

Операция

В коридоре больницы никого, кроме сидящего на обшарпанном стуле генерала, не было. Увидев приехавших, он поспешил им навстречу. Обнял Верку за плечи и, провожая ее к стулу, стал вполголоса говорить, что операция еще продолжается, но дед выходил и сказал, что все идет хорошо, чтобы не волновались…

Уселись рядком и молча, боясь своими голосами помешать идущей за плотно закрытыми дверями операции, принялись ждать.

Стула для Ирины не хватило и она, все это время ощущавшая свою к Верке и детям чужеродность, еще острее теперь это почувствовала. Так остро, как обиду, что слезу выдавливает.

Медленно пошла вдоль больничного коридора по направлению к операционной. Подошла, приложив ухо к двери, послушала, и, услышав едва различимые редкие голоса, словно лишившись сил, привалилась к ней спиной, неожиданно прямо перед собой увидев Веркины почти сумасшедшие, в красных прожилках глаза. Отодвинулась, давая той простор прикладываться к двери то правым, то левым ухом, продолжила медленную ходьбу по коридору.

Глухое раздражение поднималось внутри нее. Все, все кругом ее раздражало. Особенно суетящаяся под дверью Верка. И это раздражение перерождалось в щемящую к себе жалость.

Дверь операционной открылась так стремительно, что Верка чуть не свалилась под ноги свекру. Тот подхватил ее, обнял и, очень похоже на то, как это недавно делали его внуки, погладил Верку по растрепанным волосам. Что-то тихо ей говоря, снял с себя халат и шапочку, протянул их Верке. Та, радостно замотав в знак согласия головой, тут же сбросила с себя на пол пальто и, облачась в халат и нахлобучив на волосы шапочку, оглянувшись на сыновей, скрылась за дверью операционной.

Ребята тут же обступили деда.

Детям приказано было ехать домой и быть рядом с бабушкой, которая одна и которая сейчас тревожится больше всех. Операция прошла, теперь нужно только ждать. Поблагодарив Степана, Ирину, проводил к выходу упирающихся внуков и, не дождавшись того, когда все уйдут, тут же сел, прикрыв глаза рукой, на стул.

Ирина остановилась. Старый доктор был единственным, кто не вызывал в ней раздражения. И не только не вызывал – он вдруг стал ей дорог.

Ей захотелось увидеть, как он смеется, как беседует с Сергеем, с внуками… Узнать, ругал ли он когда-нибудь их, и за что? И доволен ли своей снохой?

Глядя на него, она с необычайной ясностью поняла причину своего раздражения – ни перед кем из них она не могла показать всего своего страха за Сергея.

Но если бы только это.

Она увидела во всех них то мощное, сильное, что связывает людей, живущих одной жизнью, одной судьбой. Переживающих вместе и плохое и хорошее, и создающих то необходимое каждому человеку богатство, что называется самым будничным словом – семья.

И что ее счастье возможно только в том случае, если Сергей пустит по ветру эти накопленные сокровища.

И глядя на Веру и детей, ежеминутно понимала – не будет этого.

Даже и не вступив с ними в борьбу, она знала, что уже проиграла.

Конечно, она была бы согласна, как неоднократно соглашалась в своей жизни даже без любви к человеку, быть его временной тайной, его временной гаванью. Но знала, что Сергей, теперь уже, именно теперь, после всего пережитого им и этими людьми, никогда не пойдет на такое.

Словно прощаясь навсегда, как перед смертью, со своими надеждами на счастье и с чувствами, которые ей долго удавалось держать взаперти, и только что вырвавшимися и заполнившими мощно и властно все ее существо, подошла к отцу Сергея и погладила его седую голову.

А когда доктор поднял на нее свои усталые глаза, так похожие на глаза сына, быстро наклонившись, поцеловала его в лоб…

Пока отвезли детей, успокоили Лидию Тимофеевну и, уступив ее уговорам, для приличия присели к столу – за окном засерело. Бесконечно повторяя слова благодарности и извиняясь за испорченный праздник, мать Сергея проводила их на крыльцо и стояла на нем до тех пор, пока ей было видно отъезжающую машину.

Сил говорить ни у кого не было. Даже у Ларисы, которая все это время разговорами отвлекала Лидию Тимофеевну от тревожных мыслей. Ехали молча, отстраненно глядя на повсюду темнеющие на снегу, еще недавно белоснежном, остатки петард и на непривычно многочисленных для этих мест прохожих, которые, увидев машину, не спешили дать ей дорогу. Люди, хмельные ради праздника, выкрикивали, стараясь заглянуть внутрь машины, поздравления с Новым годом и счастьем, и от избытка чувств и количества выпитого и съеденного пронзительно свистели.

– Обезьяны, как пить дать, обезьяны! – не выдержала очередного такого внимания Лариса. – Кругом одни рыла, только и вспомнишь с удовольствием, так это Веркиных ребят…