Семейщина - Илья Чернев

За неделю Андрей с молодухой своей обошел всех родных и знакомых: побывал у тетки Катерины, у сестрицы Ахимьи, у дяди Ивана Малого, у долгопалого Зуды, у всех отгостил по своему порядку и даже за речку, в Албазин, и дальше, за церковь, на шарабане съездил. Никого не хотел обидеть, — сколько годов не видались! И всех подарками щедро одаривал — кому сапоги, кому платок, а кому и серебряный рубль. Ребятишкам конфетки в красных бумажках пригоршнями сыпал, — хороши городские закуски! Только к Анисье, бабе своей незадачливой, показаться не захотел, ровно из памяти вычеркнул. А может, и женушка не пустила.

Гостевал как-то Андрей у Прохора Силантьича — что на тракту — один, без жены. Сверстник его, старый дружок Алдоха, Прохоров племяш, напрямик спросил:

— Анисью-то, значит, побоку?

— Она сама… я не причина, — ответил смущенно Андрей.

— Анка-то растет, — не унимался Алдоха. — Все ж дочка тебе.

— А может, и не мне. Сам знаешь, — вместе у сестры ее, Анны Микитишны, погуливали. Помнишь поди?

— Было дело, погуливали.

— То-то!

Это был единственный разговор об Анисье. Никто больше не посмел попрекнуть Андрея, да и появлялся он всюду больше всего с городской строгой супругой. Может, и косился народ на отщепенство Андреево, на непутевую его причуду с Анисьей, — да кто скажет в глаза…

Ахимья встретила брата с великою честью. Андрей чуть было не поскользнулся в сапожках на усыпанном темно-красным каленым песком белом полу.

— Ай и бело ж у тебя, сестрица! — целуясь с Ахимьей, сказал он. — Совсем от дресвы отвык… В городе песку на пол не кидают, как у нас в каждой избе…

— Не кидать ее — пол протрешь, грязь не отмоешь, — Ахимья обнажила такие же ровные, как и у него, длинные зубы. — Ну, проходите ж, — ласково пригласила она.

Едва гости уселись за стол, в избу — одна за другой — робко вошли семь босоногих девчонок в длинных пестрых сарафанах, перехваченных поясками чуть не под мышками.

— Кланяйтесь дяде, — сказала Ахимья.

Девчонки-погодки кинулись в ноги Андрею и Абрамовне и, поднявшись, отряхнули ладони от дресвы.

— Семь девок! — загрохотал Андрей, раздавая им конфеты в бумажках с кистями. — Вот это здорово, сестрица!

— Чистая беда с ними! Каждый год… и все по девке… Где и женихов на всех наберешься! Придется в чужие деревня отдавать.

«Ну и порода наша леоновская!» — подумал Андрей и с удовлетворением отметил, что сестра не только неунывающим нравом, но и обличьем смахивает на него и отца: лицо вытянуто, в маленьких зеленоватых глазах умный и добрый огонек. Эта об Анисье зря не брякнет!

С лавки, от прялки, раздался скрипучий, разбитый голос бабушки Кондрашихи:

— И впрямь: кажный год девки да девки, прости господи! Хоть бы, на грех, какой парнишка завелся… Кышьте вы, непоседливые!.. Грех живой с ними. Зачем и плодятся только. Девка, что от ее взять, — пустая трава. Парень хоть в дом, а ей самой надо сколь покласть… Какая от девки польза, корми ее до пятнадцати годов, а там она за мужика убегить.

— Ну, матушка, — спокойно возразила Ахимья, — до убёгу, до свадебной поклажи далече еще. У девки — своя польза. И посуду прибрать, и прясть — все девка… Подрастут, увидим, что лучше… Одного бы парня-хозяина не помешало, — закончила она с легким вздохом.

— Не прогневи господа! — скрипнула старуха учительно. Ахимья перевела разговор на городское житье-бытье, принялась выспрашивать брата и Анну Абрамовну, ловко и тонко обходя все, что могло напомнить о его первой неудачной женитьбе.

— Признакомишься, приживешься здесь, — говорила она новой своей невестке, — может, и поглянется. Сошьем тебе сарафан, кичку носить станешь, шишку-то эту на макушке расчешем. Это я смехом…

Ахимья тарахтела без умолку, угощала гостью тарками, сметаной, яишней, салом, а потом подсела к Абрамовне и с таинственным видом зашептала ей на ухо:

— Я что тебе скажу: народ у нас худой… Как бы не вздумал какой лиходей-завистник извести тебя. На люди-то шибко не показывайся… Всякие есть люди… Возьмут да и вынут ножиком твой след, да высушат в печи, — иссохнешь вся.

Анна Абрамовна снисходительно улыбалась.

— Посмеешься тожно! (Тожно — тогда) — с ласковым упреком продолжала Ахимья. — У тетки Аграфены ланись (Ланись — в прошлом году) на огороде один колдун заговорил кочан капусты. Не знала она, срезала его, да и стала пухнуть. Несет ее и несет во все стороны — страшная вся, в дверь не пролазит… Так довелось ей колдуна того звать, в ноги кланяться, чтоб другой кочан заговорил, да и отрывать тот кочан по листу… Тем только и отвязалась, спадать зачала, а то было лопнула, померла. А колдун и говорит ей: «Вот тебе… не бреши на меня другой раз…» Ишь какие худые люди есть! А то возьмут да и завяжут в какую отместку на пашне колосья: попробуй сорви или выкоси, — руки отсохнут, скрючит пальцы. Это у нас без переводу деется, от братских научились…

К вечеру с возами снопов заявился Аноха Кондратыч, низкорослый, чернявый, поспешный в движениях и в речи муж Ахимьи.

«Не нашего поля ягода», — здороваясь с зятем, про себя отметил Андрей.

Аноха Кондратьич в словоохотливости не уступал жене, но серые и будто рваные его слова влетали в разговор сплошь да рядом невпопад, и это нравилось Андрею: умнее мужика своего сестра Ахимья…

Гости засиделись допоздна.

После покрова накатили морозы.

Дементей Иваныч поспешил закончить молотьбу, ссыпать хлеб в амбары, — не до продажи нынче, пусть полежит до весны, не подешевеет. Ему не терпелось: томских, обещанных братом, знаменитых коней скорей бы привести во двор, да и город тому ж поглядеть занятно.

По первопутку, испросив родительского благословения, братья тронулись в дорогу. Собирался Иван Финогеныч, подбиваемый к тому же Палагеей, расспросить Андрея о городской жене: как венчался-то на сибирячке? Да так и не решился, не выбрал подходящей минутки…

Дементей вернулся из Томска в конце зимы с целым коробом рассказов о тамошних заводских конюшнях, широченных розвальнях, о широкогрудых, в добрую печь, могутных конях. Три пары томских тяжеловозов пригнал он на собственный, пополам с батькой, двор. А брат Андрей прямо на Амур прокатил, не стал и заезжать в родное Никольское, — недосужно ему. Русоголовому Максиму прислал дядя английское пятизарядное ружье — подарок охотнику, помощнику деда.

Дементей рассказывал своим домочадцам, как они с братом и невесткой сели в поезд, на чугунку, как гулко лязгало железо под вагоном и вскрикивал пронзительно острый по ночам гудок.

— Аж сердце заходилось, до того страх!.. Но зато кони!.. — говорил он.

До самой вёшной хватило у него новостей ублажать семью: и в театры-то, на певунов, его брат водил, и на ярмарке-то, в людской толчее, они не раз побывали, и архиерея-то православного в каменном соборе видали, и в магазинах-то чего-чего не покупали — и посуду, эвон ту, и шубы, и пряники сладкие, и яблоки расейские.

— А железа, а меду, а масла в бочках сколь! — восторженно восклицал Дементей.

И первое время он все тревожился по ночам за новое свое богатство:

— Под цыгана бы не угодить!

Вскоре по возвращении приметил Дементей в мужиках к себе перемену. Будто те мужики — и не те: ласковости в речи напускают, по отчеству все величать стали, первыми норовят шапку при встрече приподнять. Только соседский Листрат, Ивана Лисеича сын, мужик с давних пор для него, Дементея, ехидный, поднял голову через дощатый заплот, увидал его у завозни, насмешливо бросил:

— С прибавкой в хозяйстве, Дёмша! Ишь коней каких пригнал… Дуракам счастье. Не всякому нечистая сила такого брата сподобит, чтоб белый свет опутывать.

Дементей вскипел:

— Цыц ты! Брат у меня — во! Своими руками все нажил, не опутывал добрых людей, не бреши! В пай к рыбалошникам на Сахалине взошел, на Амур скочевал… рыбы там, — ума не приложишь, сколь ее. Деньга в тех краях бешеная. Тысяч пяток накопил и сорит теперь — не жалеет, не считает. Ничего почитай не осталось. Вот он какой, Андрюха… А ты!

— Я и говорю, дуракам счастье, что брат не жила… Вот ежели б тебе, Дёмша, те тысячи… не сорил бы! Железину, и туё пожалел! — и голова Листрата скрылась.

— Фу ты, пропасть! — в сердцах отплюнулся Дементей и зашагал в избу.

За последние годы прибавление семейства у Дементея Иваныча не прекращалось, — нынче сам уже седьмой. Плодовитой оказалась чернобровая Устинья Семеновна. После четырех сыновей благословил ее господь, как гуторили бабы-соседки, на последях, долгожданной дочкой. Так и росли один за другим: Максим, Леферий, Василий, Федот, Дарья. А которые помирали, те не в счет: кто их помнит, кто их жалеет… И сейчас, переступив порог, он увидал всю семью в сборе.

«Годы незаметно уходят, ребята подрастают, последняя и та уже ходить начинает, — подумал Дементей. — Не пора ли разделиться с батькой?» Но он тут же сказал себе, что делиться ему не к спеху, да и стариков жалко, и отогнал эту мысль прочь.