Семейщина - Илья Чернев

Потемкин этот был богач из богачей, на всю область первый старовер-горожанин — десятки домов, магазинов и мельниц-вальцовок принадлежало ему, постоялые дворы всюду держал. По всей семейщине гремела о Потемкине слава: у него не одни деньги, несметное богатство, — к нему и совет духовный испрашивать приезжали издалече.

Осеняя в час утренней молитвы свою грудь, размашистым двуперстием, Потемкин не забывал дел мирских, приговаривал:

— Мука нонче рубль двадцать пять…

Занятой, уважаемый, знаменитый человек… Сила!

Вскоре Андрей Иваныч укочевал к себе на Амур. Всем, да и самому ему казалось, что на этот раз покинул он родные края навсегда.

После его отъезда редко кто заносил в Никольское вести о том, чем живет и волнуется белый свет — в стороне от большого людного тракта село.

Только однажды, следующей зимою, когда уж с японцами давненько замирились, услыхали никольцы, что из России и Маньчжурии прогрохотали на бунтующую Читу два страшных поезда, два генерала с заковыристыми фамилиями забирали непокорный народ в вагоны — одних расстреливали или вешали на телеграфных столбах, других увозили с собою.

Еще реже проникали вести к Ивану Финогенычу, в его оборскую глухомань.

Максиму шел уже девятнадцатый год, и, посоветовавшись с женой, Дементей Иваныч решил оженить зимою большака своего.

Тихого голубоглазого крепыша не спрашивали, хочет ли он жениться или нет, — по обычаю, по закону сказали положенное родительское слово. Максим застенчиво потупился:

— Ну, что ж, можно и жениться.

Выбор Устиньи Семеновны пал на Секлетинью, Авдееву дочку, что в Закоулке. К Авдею послали сватов: Федора Иваныча, женихова крестного, да Ерему Силыча, соседа через дорогу. Федор Иваныч, прозвищем Зуда, значился дальним родственником Дементея. Это был мужик худой славы. В молодости кусанули его в драке за левый мизинец, смяли сустав, отчего прямой, негнущийся палец вытянулся на вершок. В те давние годы звали его Долгопалым. Правым глазом Зуда судорожно моргал, будто подмигивал, и оттого у него было еще одно прозвище — Дергай-глаз. Главное же свое прозвище Зуда получил за неукротимый, досадливый разговор: пристанет, не отлипнет — зудит и зудит.

— Чисто зуда, — говорили никольцы.

Сваты переступили порог просторной Авдеевой избы и, не переходя за матицу, истово закрестились. Потом они присели у дверей на широкую кровать, затеяли, по обычаю, пустяковый разговор.

Догадавшись в чем дело, Авдей степенно поднялся с лавки, разгладил лопатистую бороду, начал приглашать мужиков:

— У лохани, гости дорогие, сидите — в передний угол подавайтесь-ка. Сваты продолжали сидеть, враз заговорили:

— Спаси Христос, Авдей Степаныч… Вот сделаем дело, тогда и пройдем. Зуда мигом перекинул речь на зимние приметы к предстоящему урожаю:

— Беспременно напрок с хлебушком будем. Старинные люди сказывали: на Евдокию снег — к урожаю. Опять же: ежли на крещенье ночь звездная — урожай на горах, ягодный год… Оно так и было!.. А может, вспомните: Никола вешний ланись урожай многолетний посулил. На Николу лягушка заквакает — к добрым овсам. Мы с сыном Митшей в ту пору на Стрелке пахали, а ночью она и заквакала… Но опять же на крещенье день теплый — родится хлеб темный, а на Луку…

«Завел Зуда!» — поморщился Ерема Силыч и, крякнув, перебил:

— Примет, оно слов нету, уйма. Всякие приметы кажут угодники: и дурные и добрые.

— Вот то-то и я сказываю! — с жаром подхватил Зуда: он словно забыл о цели своего прихода.

— Много примет, — давая понять, что в сторону не своротишь, упорно продолжал Ерема Силыч, — но за приметами ли к Авдею Степанычу пожаловали? А?

— Да-а… — спохватившись, потешно осекся Зуда. — У Дементея Иваныча женишок объявился.

— Ишь ты! — улыбнулся Авдей и снова разгладил бороду: сам Дементей шлет к нему сватов!

— Жених, я тебе скажу, — будто не замечая довольной улыбки Авдея, заговорил снова Ерема Силыч, — всеми статьями жених первеющий. Красавец, тихий, здоровущий, не пьяница какой…

— Пьяница? Капли в рот не возьмет! — Зуда даже привскочил с кровати.

— Я и говорю — ни-ни… А хозяйство ихнее — одних коней десятком не сочтешь. И кони-то! Не нашим чета, — лучших коней пригнал Андрей Иваныч во двор. Ажно завидки берут! Справные люди, что говорить…

Перебивая друг друга, сваты принялись расхваливать крепкое Дементеево хозяйство, его веселый открытый характер, общительность ласковой Устиньи Семеновны, учтивость Дементеевых ребят.

Наслушавшись вдоволь, Авдей наклонил голову, подозвал пальцем из-за печки жену, и оба растроганно запели:

— Дело, дело, сватушки! Но… Секлетиньюшка наша годами еще не вышла… нынче выдавать не собирались.

— Одежи у ней мало, — как бы оправдываясь, добавила Пистимея, Авдеева хозяйка.

— Какого свата потеряешь! — дрыгая правым глазом, крикнул Зуда. — Какого свата! В уме ль ты, Авдей Степаныч?! Как доброму говорю, — загудел Ерема Силыч… Поломавшись, хозяин прикинулся сдавшимся на упорные просьбы:

— Быть по-вашему, сваты дорогие! Воля божья, видать! А сколь за косу покладете? — пропела Пистимея.

— Две красненьких! — отрубил Ерема Силыч.

— Подымайте выше, сваты дорогие: полсотни — меньше не согласны, — степенно возразил Авдей.

— Ну, уж и полсотни, — встрял Зуда. — Куда эстолько! Трех красных хватит. А девка в дом что с собой принесет?

— Сундучок полнехонек, — накрывая на стол, самодовольно ответила Пистимея.

— Полнехонек? Да что в ем? — не унимался Зуда…

За столом, швыркая густой чай, сваты продолжали торг. Они по-прежнему не соглашались дать за косу больше трех красненьких, о приданом же выведали немало подробностей… с тем и отъехали.

На другой день Авдей сошелся со сватами на сорока рублях.

Пистимея огласила длинный перечень приданого:

— Постеля: потник, три подушки; одежа: курма, халат, шуба, семь сарафанов, чтоб в праздник было куда в чем выйти, десять станушек, девять пар чулок, пятнадцать пар варег самой да и мужику для извечного износу; посуда: чугунка, пять чашек с блюдцами…

Дальше шла разная мелочь вплоть до шелковых разноцветных лент, дутиков-бус и даже иголок.

— А самопрялку забыла? — озабоченно спросил Зуда.

— Как же! Забуду! Без самопрялки девки не выдать — счастье меж пальцев уйдет.

— То-то!

— Теперь ты говори, батька, — уступила Пистимея слово мужу.

— Мой сказ какой… Барануху даю…

После долгого словопрения о дарах, — что жених невесте, что невеста жениху преподнесет, — сваты условились о дне свадьбы. Максим дарил своей нареченной кашемировую шаль, она ему — рубаху и тканый пояс.

Невеста показалась сватам — высокая, статная, синеглазая, с жарким румянцем на щеках.

— Хороша девка, даром что молода, — похвалил Ерема Силыч.

Сваты удалились…

Для Секлетиньи настала предсвадебная страда. В избе Авдея не стало проходу от подружек невестиных: шьют, вяжут, сундуки перебирают, перекладывают. А когда все было пошито-пересмотрено, уложено, — созвала Секлетинья подруг-помощниц на вечерку.

На нее явился и приглашенный Максим, да не один, а с товарищами. Парни понатащили гостинцев — медовых пряников, карамельных конфет-закусок, обносили гостинцами девок, певуний голосистых… в пляс по избе ударили. Только Максим застенчиво жался к стене, по обыкновению своему больше молчал…

Наконец настал день свадьбы.

У Авдея Степаныча загодя собрались невестины подружки, усадили Секлетинью посередь избы, облачили в лучший сарафан, в волосы темно-русые вплели ленты алые, огонь монистов и дутиков на ее груди зажгли… Потом они завели песню, а невеста заголосила, — не понять слов, но жалоба великая. И не жалоба, а расставанье с долей девичьей…

Рассевшись в кружок, подружки затянули вместе с невестой свадебную причеть…

Вечером к воротам подкатил целый санный поезд. Жених, Максимов крестный Зуда, свахи и дружки ввалились в избу. Еще в сенях услышали они звонкий голос Секлетиньи:

Вы постойте, да вы ли послухайте да маленечко:Не слыхать ли где конока топота да великого…Не слыхать ли где да молодецкого славна посвиста,Не едет ли славный добрый молодец, да мой ряженый…

— Выкуп, выкуп! — закричали девки-певуньи, размахивая перед вошедшими невестиной красой — лентой, убранной букетами из шелковых сверкающих лоскутьев.

— Есть и выкуп! — перехватывая красу, крикнул Зуда. — Дружки, разливайте девкам по маленькой!

Отдавая красу, девки тихо запричитали:

Сколько да красотой да любоваласяПри родимой ли своей матушке!

— Вот она, краса! — размахивая яркой лентой, орал Зуда. Девичьи голоса печально соглашались: