Подозреваются в убийстве - Виталий Гладкий

– Успокойтесь, Петр Петрович. В конце концов, если вопрос вам так неприятен, можете не отвечать.

– Нет, почему же, я скажу. Тот вечер я провел в ресторане с компанией приятелей. Так что в свидетелях недостатка не будет.

– В котором часы вы ушли из ресторана?

– Кажется, в половине одиннадцатого. Может, раньше…

– Ну и что дальше?

– Не помню… Я был пьян. Кого-то провожал, потом бродил по городу…

– До утра?

– Да, до утра!

"Чересчур поспешно. Вопрос и впрямь не из приятных, но не настолько, чтобы так нервничать…"

– Не очень убедительно, Петр Петрович.

– Но я действительно гулял по городу почти всю ночь!

– Кто-нибудь может это подтвердить?

– Не знаю… Знакомых не встречал…

– Хорошо, пусть так. Тогда вам придется вспомнить, кого вы провожали, куда и в котором часу распрощались?

– Я же вам говорю: был пьян! Не помню!

– Вот что, Петр Петрович, давайте пока оставим этот разговор. Но попрошу вас: то, о чем вы рассказывали, я имею в виду события в ночь исчезновения Басаргиной, изложите на бумаге. В подробностях. Я вас не тороплю, до вечера времени вполне достаточно, чтобы все вспомнить. Для этого нам придется уединиться. Думаю, что в моем кабинете будет удобней. А для начала, чтобы не терять время попусту, продиктуйте пофамильно ваших приятелей, с которыми вы были тогда в ресторане. И желательно их домашние адреса, а также место работы.

– Будете проверять?

– Обязательно, Петр Петрович. Если, конечно, ваши ответы по этому поводу не будут более точными.

"А ведь что-то недоговаривает… Что? Или это мои домыслы – профессиональная болезнь? Но со вторым вопросом повременим, – вспомнил Калашников показания Самохина и Аллочки Сахниной. – Нужно подготовиться более тщательно…"

Отступление 3

Басаргина вторую неделю не появлялась на заводе. В тарном цехе траурная атмосфера. "Бедняжка" – всплакнет кто-нибудь из женщин, посердобольней. "Это же надо так…" – сокрушались мужчины, курили больше обычного и потихоньку тянулись в цех розлива, по свои, "наркомовские", сто пятьдесят. Покалякают о том, о сем и назад, в цех, где маячил Рябцев, какой-то неприкаянный и вялый больше обычного.

У Басаргиной умерла дочь. Случай нелепый: по первым мартовским проталинам пошла на реку вместе с другими детьми, нечаянно провалилась в полынью, – неглубокую, возле берега, а через сутки забрала ее "скорая" с температурой под сорок. Как уж там выхаживали ее в больнице – никому про то неведомо, кроме Басаргиной, которая не отходила от постели дочки ни днем, ни ночью. Но через неделю девочки не стало.

Ругали докторов, медицину, на лекарства кивал кое-кто – мол, если бы заграничные…

Басаргина лицом потемнела, на похоронах не плакала, только стонала и теряла сознание. С кладбища ее увезли прямо домой – безвольную, не похожую на себя; поминали девочку в заводской столовой без Басаргиной.

С тех пор на заводе ее не видели. Навещали, справлялись о здоровье. С виду вроде ничего, не плачет, не убивается. "Молчит. Похудела и глаза какие-то потусторонние…" – шептались в заводоуправлении.

Главбух ходил чернее тучи. "С чего бы?" – безответно интересовались наиболее любопытные, спрашивали в бухгалтерии. Наконец главбух не выдержал и в обеденный перерыв поехал на Тенистую.

– А-а, ты… – Басаргина в стоптанных шлепанцах на босую ногу, нечесанная, полу халата придерживает рукой

– оторваны пуговицы. – Входи. Сейчас… умоюсь… Через десять минут они сидели на кухне, каждый со своими мыслями: Басаргина молча глядела в окно, главбух тихо барабанил пальцами по столу, непривычно робкий и заискивающий.

– На работу когда выйдешь? – наконец спросил главбух.

– Да хоть завтра…

– Держись, голуба… – погладил ее руку.

– Держусь…

– Может, путевочку тебе оформить на юг? Душой отойдешь, здоровье поправишь…

– На кой она мне?

– Ну, как знаешь… – поднялся. – Приходи завтра. Заждались тебя. Работа стоит.

– Посмотрю…

– Пойду…

– Угу…

Два месяца спустя. Кабинет главбуха. Он что-то рассказывает. Басаргина сдержанно посмеивается.

– На том все и закончилось. Сгорел наш Иннокентий Сергеевич белым пламенем. Жди – прибежит плакаться.

– Не впервой… – Басаргина вздыхает. – Вот уж человек невезучий на баб. Вторая была не мед, а эта… Бедный Кеша ее как огня…

– Сам виноват – на кой ляд с ней связывался? Ну да это его личное дело… Ты вот что, Варвара Петровна, – посерьезнел главбух, – прекрати самолично деньги слесарям выдавать… из "премиального фонда". Перепоручи это дело Рябцеву. Да чтобы без лишних свидетелей! А вообще, я считаю, эту практику нужно сворачивать. Хватит пьянчуг прикармливать.

– Предположим, не все пьянчуги, – возразила Басаргина. – Но в твоих словах, Григорий Леонидович, есть резон. Учту. А по поводу Рябцева – так я уже давно ему перепоручила. Но – жулик наш Кеша, – смеется. – Два-три червонца, а заначит для себя.

– Что-то ты с ним начала цапаться…

– Так это для виду. Или под горячую руку попадет. Кеша понимает, что за мной он, как за каменной стеной. Главное, не болтлив.

– Догадывается?

– Трудно сказать. Возможно, он не дурак. Но это не страшно, у самого рыльце в пушку, мне это известно хорошо…

Конец августа. Басаргина вместе с главным инженером Юрковым в доме отдыха на черноморском побережье Крыма.

Небо высокое, по-летнему знойное. Пляж пустынен – обеденное время. Басаргина лежала ничком, закрыв глаза. Рядом сидел, покуривая, Юрков.

– Петь, а Петь…

– Что, Варя? В столовку идем?

– А, ну ее… – махнула рукой. – Лучше в шашлычную.

– Как хочешь… Вечером куда?

– В ресторан. Куда же еще?

– Надоело… Все надоело… Окунемся? Поплавали, порезвились в воде. Улеглись на горячий песок, рядышком.

– Варя, что у тебя с эти боровом?

– Ты о ком?

– О нашем дражайшем Григории Леонидовиче.

– С чего ты взял?

– Что, у меня глаз нету?

– Ревнуешь?

– А хотя бы!

– Дурачок… – Нежно погладила Юркова по спине. – Я тебя одного люблю. Сильно, сильно…

– Ты мне зубы не заговаривай! – Юрков в раздражении вскочил, закурил, опять лег возле Басаргиной; дуется.

– Псих… – Варвара обняла его за шею. – Мой милый психушка.

– Варя, я не верю, понимаешь, не верю тебе! Я все вижу.

– У нас с ним деловые отношения. Всего лишь.

– Деловые? – покосился на нее Юрков. – Как это понимать?

– А не нужно тебе понимать. Лишние знания обременяют человека.

– Постой, постой… – Юрков начинает что-то соображать. – Вот оно что… – суровеет. – Я-то думаю, откуда у нее денежки лишние завелись?

– Отстань, Петя… – Басаргина почувствовала, что сказала лишнее. – Пошли обедать.

– Ну, знаешь! – вспыхивает Юрков. – Ты понимаешь, чем все это может кончиться для тебя?!

– Понимаю, понимаю! И не кричи на меня, я еще не твоя жена, – начинает горячиться и Басаргина. – И оставь свои домыслы про себе! Это совсем не то, о чем ты подумал, – встает. – Ладно, хватит трепаться. Одевайся. Я есть хочу.

Юрков обескуражен: он что-то виновато бормочет, пытаясь заглянуть Варваре в глаза. Она тем временем натянула шорты, батник и, не оглядываясь, быстро пошла по пляжу.

Юрков подхватил свои вещи и, на ходу одеваясь, побежал вслед, худой, узкоплечий, длинноногий.

Море задумчиво плескалось возле берега тихой волной…

10

Калашников с нетерпением посматривал на часы: он ждал Осташного, которого вызвал повесткой, но тот почему-то опаздывал к назначенному времени.

Задребезжал телефон, и следователь торопливо схватился за трубку, словно испугался, что на другом конце провода его не станут дожидаться.

– Слушаю, Калашников! А, это ты, Семеныч… Звонил старший оперуполномоченный ОБХСС майор Хмара.

– …Записываю. Так, так… Ого! Это точно? Нужно перепроверить? Прошу тебя, поскорее, если возможно. Жду… Пока.

Новость была ошеломляющей. Его предположения оправдались, но чтобы так…

– Можно?

– Входите, Демьян Федорович. Здравствуйте. Присаживайтесь. Сюда, поближе…

– Что же меня так… словно преступника? – Осташный был раздражен.

– Вы имеете в виду повестку?

– Вот именно!

– Пришла пора, Демьян Федорович, запротоколировать ваши показания по делу Басаргиной. А это, согласитесь, удобней сделать здесь, – Калашников был сух и официален.

Осташный почувствовал это и сразу поостыл; забеспокоился, но не подал виду – набычившись смотрел на следователя исподлобья, неприязненно и строго.

Такое начало допроса вполне устраивало Калашникова, который хотел, чтобы Осташный сразу почувствовал разницу между своим кабинетом, где он был хозяином, и кабинетом следователя прокуратуры, где служебное положение Осташного перед лицом закона отодвигалось на задний план.

Кратко и сдержанно разъяснив директору завода его права и обязанности и предупредив об ответственности за отказ или уклонение от дачи показаний, а также за дачу заведомо ложных показаний, Калашников сделал отметку в протоколе и дал ему подписаться. Тот сделал это нехотя, быстрым и неровным росчерком, всем видом давая понять, что подобная процедура крайне для него неприятна и унизительна.