Пять лекций по философии - Хавьер Субири

Второй факт заключается в сопутствующем этому новому естествознанию необычайном творческом порыве новой математики. В значительной степени благодаря тому же Ньютону, но прежде всего благодаря гению Лейбница возникает математический анализ, основанный на идее бесконечно малых: дифференциальное и интегральное исчисление. Эйлер не только развил его, но и обогатил теорией функций. Со своей стороны, на новые пути выходит геометрия. Первым шагом к тому, что мы сегодня называем топологией, стало предложенное Эйлером решение знаменитой задачи о семи кёнигсбергских мостах[2]. Но только первым шагом, потому что, хотя слово «топология» восходит к Лейбницу, он в действительности не только не создал соответствующей математической науки, но даже не выработал точного понятия о том, чем должна быть математическая наука о «топосе». Важно и то, что в это время начинает формироваться идея неэвклидовой геометрии. У ее истоков стоял иезуит Саккьери, с его неудачной попыткой доказать постулат Эвклида о параллельных прямых. Наконец, я уже упоминал о том, что Д’Аламбер, Лагранж и Лаплас чрезвычайно расширили область применения и, так сказать, радиус действия математических методов в механике (достаточно вспомнить о том, какую роль предстояло сыграть уравнению потенциала в судьбе всей физической теории): они создали то, что с тех пор называли рациональной механикой. В то же время зарождается исчисление переменных величин, и особенно исчисление вероятностей. Так вот, у Канта, как ни странно, мы не находим признаков влияния современной ему новой математики, за исключением одной юношеской работы, где он излагает свое толкование лейбницевского понятия топологии, и некоторых намеков на исчисление вероятностей. Следует отметить этот своего рода «негативный факт»; он наводит на мысль, что, несмотря на постоянные ссылки на науку, философия Канта – это не просто теория научного знания, а нечто более радикальное.

Другие идейные течения выявляют изначальность и нередуцируемую значимость чисто человеческой природы. Прежде всего, разумеется, я имею в виду Руссо, а также английских моралистов, вписывавших мораль в чувства (Шефтсбери и т. д.). Не забудем и об огромном впечатлении, произведенном на Канта Французской революцией. Сильное и отнюдь не однозначное влияние на формирование в Германии особой исторической теории Просвещения оказал Лессинг. Его позиция перед лицом множественности конфессий способствовала укреплению различных течений в концепции естественной религии, более или менее сводящейся к деизму. Во всяком случае, она открывала путь к теоретическому осмыслению реформаторского пиетизма.

В контексте этих фактов – представленных в высшей степени суммарно, но вполне достаточно для наших целей, – естественно, вызывал немалую озабоченность вопрос о самой философии как науке. С одной стороны, вся философия, черпавшая вдохновение у Лейбница, кодифицировала первую философию в дедуктивную систему рациональных истин: таков был результат деятельности Вольфа и Баумгартена. Кант долгие годы следовал этой линии. С другой стороны, английские эмпиристы, в первую очередь Локк, Беркли и Юм, выступили с критикой самих оснований человеческого познания. Хотя критика Юма представлялась Канту, по его собственному признанию, неприемлемой, «этот остроумный человек», как называл его Кант, пробудил его от «догматического сна», то есть от той безапелляционности, с какой рационализм основывал философское знание на очевидностях. Несмотря на эту антитезу между рационализмом и эмпиризмом, они оба представляют философию Просвещения. В самом деле, они исходят из общей предпосылки, а именно, из притязания «сконструировать» мир и знание из неких первичных элементов, будь то ощущения или идеи чистого разума, – то есть, по сути дела, исходят из попытки сконструировать философию как науку.

Кант, этот одинокий мыслитель из Кёнигсберга – здесь он родился, жил и умер, за всю жизнь лишь пару раз покидая город, – подвергает философскому осмыслению эту ситуацию философского знания. Нельзя сказать, что он не испытывал интереса к людям, их нравам и образу жизни: его антропология – надежное свидетельство такого интереса. Говорят также, что он приглашал к своему столу рыбаков… намечая заранее, a priori, план застольной беседы и того, что он намеревался из нее извлечь. Но центр тяжести размышлений этого гениального человека составлял вопрос о том, чем является, чем может быть и чем должна быть философия как наука.

Чтобы подобраться к кантовской идее философии, рассмотрим последовательно пять пунктов:

1. Точная формулировка проблемы философии у Канта.

2. Идея нового метода в первой философии.

3. Структура философского знания как науки об объектах.

4. Философия как знание о трансцендентном.

5. Единство философского знания: наука философии.

I. Формулировка проблемы философии

Итак, речь идет о философии как науке. Именно такова была идея Аристотеля. Вспомним о том, что Аристотель явился создателем не столько мудрости, сколько замысла придать мудрости форму эпистеме. Этот замысел он называл «искомой наукой». Так вот, вопрос заключается в следующем: удалось ему отыскать эту науку? Недостаточно сказать, что он должен был это сделать. Аристотель, разумеется, разработал некую философскую науку; во всяком случае, так он считал. Но так ли это было на самом деле?

Отвечая на этот вопрос, Кант не вдается в долгие рассуждения, а обращается к простой констатации. Чтобы узнать, действительно ли знания разрабатываются «на верном пути науки или нет» (der sichere Ganh… der königliche Weg einer Wissenschaft — «верном пути… царском пути науки»), достаточно присмотреться к их содержанию, к достигнутым результатам. Эти знания являются наукой, 1) если в полученных результатах содержится истина; 2) если имеются не только истинные результаты, но и ясное направление, четкий метод в исследовании истины; 3) если каждая добытая на этом пути истина увеличивает, а не всего лишь разрушает предыдущее знание, то есть если методичное продвижение в самом деле имеет прогрессирующий характер. Разумеется, возможны колебания, возможны сомнительные знания, возможны частичные исправления, подчас очень глубокие; но в конечном счете, будучи взята в целом, наука складывается из уже установленных истин. Истина, метод, устойчивый прогресс: таковы признаки того, что мы называем наукой. Все прочее – это программы, но никоим образом не выстраивание реальной науки. Так вот, достаточно бросить взгляд на научное состояние человеческого знания, чтобы узнать, когда и каким образом оно стало наукой.

У нас есть наука логики, которая со времен Аристотеля, говорит Кант, пошла верным путем науки. Аристотелевский Органон, с точки зрения Канта, – это здание, почти не подлежащее перестройке. К нему были добавлены лишь некоторые детали, относящиеся скорее к изяществу, нежели к формальному существу самой логики, – или же, в лучшем случае, антропологические соображения, чуждые ее содержанию.

Есть также другая наука, с самых древних времен и ценой немалых трудов тоже вставшая на этот верный путь: математика. Кант следует традиции, согласно которой Фалес Милетский был первооткрывателем теорем о равнобедренных треугольниках. Эта традиция уязвима для исторической критики. Но как бы то ни было, не подлежит сомнению, что греческая математика, представленная в corpus euclideanum, есть строгая наука в том смысле, в каком это понимал Кант.

Не всегда дело обстояло таким образом во всяком человеческом знании. В течение многих столетий физике не удавалось достигнуть уровня строгой и точной науки. При всей своей ценности и значимости физика Аристотеля еще не была наукой. Она представляла собой вереницу дискуссий, причем не только о результатах, но и о самих исходных пунктах. Достаточно вспомнить споры вокруг пресловутой проблемы «тяжестей». Только Галилею удалось положить начало «новой науке», новизна которой заключалась в самом подходе к вещам, в «методе». И с тех пор, от Галилея до Ньютона, – а мы бы добавили, от Галилея до наших дней, – физика выстраивалась как совокупность прочно установленных и неуклонно прогрессирующих учений. По мнению Канта, в его время то же самое начало происходить с химией благодаря Шталю.

Итак, произошло ли то же самое с тем, что следует «после физики», – с метафизикой? Чтобы ответить на этот вопрос, достаточно обратиться к истории этой предполагаемой науки. Если старая физика была, по словам Канта, «просто топтанием на месте» (ein blosses Herumtappen), непрестанным возращением к одному и тому же из-за того, что она двигалась неуверенно, на ощупь, вновь и вновь погрязая в дискуссиях о самих своих началах, то в метафизике все это происходило с еще большей наглядностью. Несмотря на всю ее аподиктичность, есть ли в метафизике хоть что-нибудь, что не вызывало бы споров, никогда не приводящих к окончательной ясности? Где та совокупность знаний, о которой можно было бы со всей строгостью сказать, что она есть нечто твердо установленное, относительно чего все философы согласны между собой? Метафизика являет взору грустное зрелище, потому что она пока еще не вступила на путь науки.