Пять лекций по философии - Хавьер Субири

То, что созерцание, теория, не рождается из какой-либо жизненной нужды, подтверждается, по словам Аристотеля, тем, что движущей силой, побудившей человека на досуге, σχολή, предаться созерцанию, θεωρειν, было не что иное, как изумление (θαυμάζειν). Так вот, изумление, о котором здесь говорит Аристотель, – это не просто удивление, а сократическое изумление. То изумление, которое охватывает человека, который думал, что превосходно знает свое дело, пока в один прекрасный день не обнаружил, что именно то, что казалось ему известным лучше всего, в своей глубине ему абсолютно неизвестно, неведомо. В бегстве от этого незнания (διὰ τὸ φέυγειν τὴν ἄγνοιαν) и были рождены в досуге (σχολή) созерцание (θεωρεἲν) и наука (ἐπιστήμη). Всякая ἐπιστήμη, всякая наука есть способ «смотрения» за своим предметом, «надзора» (θεωρεἲν) над ним. Именно такое знание делает человека σοφός, мудрым. В самом деле, в этом θεωρειν человек в поле своего зрения владеет тотальностью зримых вещей, обладает самодостаточным знанием, достигает знания, благодаря которому обретает способность учить и наставлять других, и т. д. Этим дается великолепное описание того, чем была софия для грека, и той интеллектуальной функции, которую выполняет знание: быть софией.

2. Теперь Аристотель должен сделать шаг назад, трудный шаг. Досуг породил и другую форму знания, которая в определенном смысле тоже представляет собой созерцание: миф. Миф тоже родился в бегстве от незнания; поэтому Аристотель говорит, что любитель мифов некоторым образом является также любителем мудрости (ὁ φιλόμυθος φιλόσοφός πώς ἐστιν). Но сейчас Аристотелю важны софия в строгом смысле и любовь к мудрости в строгом смысле: мудрости, которая, подобно мифу, родилась в досуге. Аристотель притязает на то, что эта искомая им наука, эта доказывающая наука о сущем как таковом, эта наука, которая надзирает (θεωρεἲ) над совокупностью вещей, поскольку они суть, есть именно Мудрость: то, что делает философа σοφός в только что описанном греческом понимании этого слова. Что вовсе не очевидно: эта нудная доказательная наука отнюдь не кажется наиболее для этого подходящей. В том-то и заключалась великая, абсолютно новая идея Аристотеля. Философия, которую он ищет, представляет собой аподиктическую науку, и эта форма знания – аподиктическая наука о сущем как таковом – есть не только софия, но и высшая форма софии: она представляет собой, по его словам, мудрость по преимуществу, первую философию (πρώτη φιλοσοφία). Здесь «первая» означает не то, что «после» нее идут другие мудрости (вторые философии), а то, что она есть наивысшая форма мудрости, в сравнении с которой все остальные – все эти формы знания, которые высвечивались постепенно, с начальных времен греческого мышления и до Платона включительно, – суть мудрости второго порядка, вторичные мудрости. Таким образом, искомая Аристотелем философия называется первой в двух смыслах: потому, что обращена к наивысшему в вещах, к их сущести (τὸ ὄv); и потому, что в силу этого является наивысшей формой мудрости. Такова интеллектуальная функция философской науки: быть высшей мудростью. Каким образом Аристотелю удается обосновать это новшество?

Для этого Аристотель вновь обращается к доказательному методу. Его стратегия ясна: достаточно рассмотреть одно за другим свойства, присущие мудрому, и показать, что все они являют его философию как высшую мудрость.

a) Во-первых, мы видели, что σοφός – это человек, который обладает знанием о всей совокупности входящих в данную область вещей; и чем больше и лучше его знание об этом, тем в большей степени он – σοφός. Так вот, обладающий философской наукой о сущем как таковом знает не только все то, что объемлется этой наукой. По самой своей природе философия есть наука, охватывающая всю совокупность вещей в абсолютном смысле, потому что, как мы видели, все вещи совпадают между собой в «бытии». Поскольку они суть, вещи не только образуют некое целое (ὄλον), но это целое есть высшее целое. Бытие – наиболее универсальное свойство и понятие из всех возможных; стало быть, ни одна вещь не ускользает от внимания философии. Причем философ вовсе не познаёт их все одну за другой, в их индивидуальном своеобразии: это было бы эмпирическим знанием, техне, а эмпирия и техне никогда не исчерпали бы всех вещей. В философии вещи познаются в силу того, что все они сходны между собой в одном всеобщем свойстве: в «бытии». Но «бытие» – не просто одно из свойств, присущих всем вещам. Если бы дело обстояло таким образом, то философия познавала бы лишь одну – наивысшую – из характеристик вещей. Но дело обстоит иначе. Вопреки Платону, Аристотель настаивает на том, что «бытие» – не родовое свойство вещей, а такая характеристика, которая трансцендентальна по отношению ко всем прочим – в том числе индивидуальным – свойствам всякой вещи. Любые, даже наималейшие из свойств, в какой бы форме они ни существовали, заключены в сущести всякой вещи. Всё обладает своим способом бытия. Поэтому философия имеет не просто всеобщий характер, но объемлет все вещи и все то, что представляет собой каждая из вещей. Следовательно, познавая сущее как таковое, она познаёт всё постольку, поскольку оно «есть». Коль скоро мудрость измеряется степенью универсальности, с которой она владеет всем знаемым, то первая философия есть наивысшая из мудростей.

b) Во-вторых, добавляет Аристотель, σοφός – это человек, который знает самое трудное и недоступное. Но нет ничего более трудного и недоступного, чем общее; и чем в большей степени оно – общее, тем оно труднее и недоступнее. Нельзя смешивать, добавил бы я, общее и смутное. Смутностей в истории мысли всегда было предостаточно, тогда как первооткрывателей по-настоящему универсального понятия – очень мало. Наивысшей степенью общности обладает сущее как таковое; а доказательства его наивысшей сложности предоставляет Аристотелю вся история предшествовавшей философии, которая, по его словам, всегда искала, что такое сущее (τὸ ὄν), и всегда наталкивалась на непреодолимые затруднения. Сам Платон, пытаясь определить, что такое сущее, полагал, что речь идет о высшем роде: с точки зрения Аристотеля, глубочайшее заблуждение. Будучи предельно сложной, наука о бытии есть наивысшая мудрость.

c) В-третьих, мудрым называют того, кто обладает предельно точным знанием – знанием наиболее четким и строгим. Но нет ничего более точного, чем аподиктическое знание, чем доказательство. Нет ничего более точного, чем знание, которое строго, в Нусе, задается вопросом о строжайшем принципе всякого знания – об идее сущего. Очевидно, что, чем выше мы поднимаемся по лестнице познания, тем труднее достигнуть точности. Точность в математике достижима несравненно легче, нежели точность в физике или в этике. Но самой строгой и труднодостижимой будет точность аподиктической науки о сущем как таковом.

d) В-четвертых, σοφός – это человек, обладающий такой полнотой знания, что способен ему научить. Предмет высшей мудрости более всего пригоден для того, чтобы ему обучали. Таковым является общее. Ему всего труднее научиться, но оно по самой своей природе создано для того, чтобы ему учили. Поэтому первая философия в максимальной степени пригодна к тому, чтобы быть предметом научения.

e) В-пятых, мудрый обладает наивысшим знанием в смысле «управления». Ни одной из разновидностей знания это свойство не принадлежит с большим правом, нежели философии. Мы уже видели, что для Аристотеля все прочие виды знания были частичными и вторичными. Вероятно, выражение «вторые философии» было введено его учениками, комментаторами и схолиастами. Тем не менее, как бы ни обстояло дело в этом вопросе, не подлежит сомнению, что, с точки зрения Аристотеля, именно первая философия просвещает все прочие философии и дает им наиболее глубокое обоснование. Именно она обладает знанием начал и высших причин мира, начал сущести как таковой, идет ли речь о физике, этике или политике. Первая философия, будучи первой, есть в наивысшей степени управляющее знание.

f) Наконец, в-шестых – и прежде всего, – мудрость есть знание, которого ищут ради него самого. Она есть наивысшая форма того праксиса, каковым является теория. Поэтому, согласно энергичной формулировке Аристотеля, всякое знание и всякая наука полезнее философии, но лучше – нет ни одной. Это, быть может, превосходнейшая дефиниция того, что Аристотель понимал под первой философией, под «первостью» философского знания.

В итоге, будучи аподиктической наукой о сущем как таковом, философия оказывается не только наивысшей из наук, не только софией, мудростью, но и наивысшей мудростью.

Коль скоро это так, первая философия представляет собой высшее знание, которое довлеет себе не только в качестве науки, но и в качестве Мудрости. Аристотелю придется сказать нам, в чем заключается та самодостаточность, которую философия сообщает самому мудрецу, философу. Другими словами, Аристотелю придется ответить на вопрос об образе бытия, модусе бытия, который присущ философу: на вопрос о том, что такое философия как вид деятельности. Таков третий из трех больших вопросов, которые мы намеревались прояснить.