Великие жены великих людей - Лариса Максимова

1930-е годы. Мама Зои, Эмма Иосифовна, в Крыму

Отношения с Георгием тем временем стремительно ухудшались, мое терпение было окончательно исчерпано. Меня к нему больше ничего не привязывало, кроме штампа в паспорте. Я стала проводить много времени со своей старой школьной подругой, не буду сейчас называть ее имя. У нее был знакомый — Борис Каган, — которого все прочили ей в женихи. А он неожиданно увлекся мной. Когда я попыталась его отвадить, Борис сказал фразу, которая меня поразила: считай, что ты грызешь семечки, а я выигрываю жизнь! Вместо пьющего и все время где-то пропадающего Жорки у меня появился мужчина, который меня встречал и провожал, умный, спокойный, заботливый. Перед подругой я не испытывала большой вины, потому что я, во-первых, его не отбивала, а во-вторых у него тогда вообще была другая любовница — Марианна Боголюбская, кстати солистка Большого театра. Когда мы с Борисом поженились, он шутил: поменял всего-то одну букву: Боголюбскую на Богуславскую. А потом у нас родился сын — Леонид. Ленька был самый большой в родильном отделении, весил четыре с лишним килограмма. Георгий был сломлен. Он сразу уехал в Ташкент, чтобы не видеть мое счастье с другим мужчиной. Там женился, родил двух близнецов, ему дали ведущие роли в театре. Но он продолжал пить, спился и очень быстро умер.

Сблизившись с Борисом Каганом, Зоя окончательно погружается в писательскую среду. Сестра Бориса, Лена Ржевская, была женой поэта Павла Когана, написавшего легендарную «Бригантину». Песню «Бригантина поднимает паруса» поют до сих пор. Зоя начинает писать. Первый свой литературный опус, однако, не отважилась подписать настоящим именем. Поставила псевдоним «Ирина Гринева» и опустила рукопись в почтовый ящик. Выбор издания был определен исключительно по территориальному признаку — журнал «Октябрь» находился недалеко от дома, где они жили с Борисом. Однажды раздался звонок в дверь. Дверь открыла Лена Ржевская. Пожилой человек, назвавшийся сотрудником журнала, спросил, не здесь ли живет Ирина Гринева? Елена, естественно, сказала, что здесь таких нет. Зоя стояла за спиной Ржевской, не шелохнувшись. «Очень жаль, — сказал мужчина, — мы думали напечатать, но сначала хотели познакомиться, взять интервью у молодого автора». Человек ушел. Ни он, ни Лена никогда не узнали, что молодым автором была Зоя Богуславская. Она так и не призналась. Почему? Не знаю.

Собственно, имя Зои Богуславской стало известно после двух публикаций. «Брижит Бардо — последняя суперстар» появилась в «Литературной газете» и была тут же перепечатана почти по всей Европе. Брижит Бардо редко давала интервью, и эксклюзив с ней в тот момент стоил 200 тысяч франков. Вторая статья вышла в «Московском комсомольце» под названием «Девушкой можно быть раз в жизни». Во время встречи с десятиклассницами нью-йоркской школы Зоя Борисовна спросила одну из них: «А вы уже замужем?» На что та ответила: «Куда спешить?», а продолжила фразой, и ставшей заголовком нашумевшего материала. Последующие за этими публикациями рассказы и повести «700 новыми», «Защита», а потом книга «Американки» сделали Зою по-настоящему знаменитым писателем. Вхождение в большую литературу для нее не было усыпано розами. И «700 новыми» и «Защита» были разгромлены советской критикой, но тут же, правда, переведены и напечатаны в двух крупнейших издательствах Франции. Кстати, в этот момент она еще вовсе не была женой Вознесенского. Но это так. К слову.

1953 год. В библиотеке ЦДЛ

Рождение сына отдалило меня от моих бездетных подружек, изменило жизнь. Времени на развлечения почти не оставалось. Кроме того, я уже работала в журнале «Октябрь». Младшим литературным сотрудником критического отдела! И тут в мою жизнь ворвался Вознесенский. Дубна — это наша с ним крестная мать. Начались отношения с того, что был Пленум Союза писателей. Нас всех повыбирали в московское Правление — Гладилина, Аксенова, Вознесенского, Евтушенко и меня в том числе… На этом Пленуме возникла страшная полемика вокруг повести Бориса Балтера «До свидания, мальчики». Ослепительная, восхитительная совершенно повесть, но тогдашний апологет всего нового и прогрессивного Николай Грибачев полностью разгромил ее, назвав сентиментальной и упаднической. Он написал статью «Нет, мальчики!», а я в ответ разразилась патетической рецензией в поддержку Балтера «Да, мальчики». И вот сижу я на этом Пленуме, как раз выступает Вознесенский, и вдруг слышу: нам нужны такие смелые критики, как Зоя Богуславская! Я была потрясена! Меня никогда не хвалили с такой высокой трибуны, да еще, чтобы это сделал человек, каждое слово которого тогда ловили с благоговением! А дальше происходит вообще невероятное: Вознесенский подходит ко мне в перерыве и говорит: «Меня приглашают в Дубну, прочитать лекцию. Не хотите поехать со мной?» Если честно, я в тот момент почему-то подумала: вот, здорово, начну там свою новую повесть плюс еще сделаю вступительное слово к вечеру Вознесенского в ЦДЛ… Вот дура! Он-то меня звал совершенно по другому поводу… Но ничего там не произошло, он читал мне стихи, мы гуляли и очень подружились. Дружба наша была крепкой и серьезной настолько, что именно мне он позвонил перед встречей Хрущева с писателями, где он громил потом Вознесенского, чтобы сообщить мне и посоветоваться. Мы были друзьями. Но он так не думал, то есть он думал не только так. Андрей стал мне писать, звонить и вообще активно ухаживать. Но я не брала в голову. Это же — поэт, думала я, сегодня у него одна любовь в голове, завтра — другая, а я не собираюсь приносить себя в жертву гению. То, что Андрей — гений, не вызывало никаких сомнений. Кроме того он был моей полной противоположностью. Я человек долга, человек очень обязательный — если что-то обещала, выполню непременно. Андрей патологически не мог следовать никакому распорядку. Один случай меня потряс. Андрею предложили провести свой вечер в Большом зале консерватории. Это было немыслимо! Не было еще поэтов, имевших вечера в этом легендарном зале. В разгар подготовки Вознесенский улетает в Ялту. И вот остается четыре дня до вечера, все билеты распроданы, переаншлаг, администрация сходит с ума, все просят контрамарки… В общем, царит настоящее безумие перед готовящейся сенсацией. И в этот момент мне приходит из Ялты телеграмма: «Не могу приехать, цветет миндаль». Я эту телеграмму храню до сих пор. Я остолбенела. При чем тут миндаль? Он же подводит людей, он же просто черт-те-что творит… Я написала ему сердитый ответ: если он не явится в консерваторию, то я его просто знать не буду! И он прилетел, вечер состоялся, но вот это «не могу приехать, потому что цветет миндаль» стало для меня впоследствии абсолютным доказательством того, что успех, публичность, аплодисменты — для него ничто, по сравнению с мучительным желанием высказаться, осуществиться как личности. Уже потом, много лет спустя, на мое очередное «ты же не можешь людей подвести!», Андрей довольно раздраженно заметил мне: «Вот то, что ты тогда меня вырвала из Ялты и заставила приехать в Большой зал консерватории, — это потерянная глава в поэме «Оза». Потому что она не была написана только потому, что я сорвался и прилетел». То, что для него составляло смысл жизни, мне в тот момент казалось кокетством и издевательством. Многое пришло ко мне с жизненным опытом. А тогда… Когда Андрей начал за мной ухаживать, я вообще не собиралась ничего менять в своей жизни. Но на всякий случай сбежала из Москвы — отправилась в путешествие по Волго-Балту на корабле, взяв с собой Леньку, которому тогда было лет восемь. Мы плавали по Волге и останавливались в разных русских городах. В одном из них ко мне подходит радист с нашего парохода и спрашивает: «Вы — Зоя Богуславская?» Я подтвердила. Тогда он вручает мне огромную охапку цветов («Вам просили передать») и телеграмму — от Вознесенского. И так было все плавание — телеграммы, телеграммы, телеграммы. Ну, просто атака… Он меня так засветил, что я уже из каюты стеснялась выйти. В один из дней мы сошли в Петрозаводске, и вдруг вдалеке на причале я увидела фигуру Андрея. Он, конечно, придумал этот свой неожиданный приезд в расчете на то, что я не смогу не оценить романтики. Я не оценила и заявила с ходу: прекрати меня позорить и преследовать! Он побелел как полотно, резко развернулся и ушел. Мы поплыли дальше, но я уже не находила себе места: зачем же я так обидела человека? Из первого же пункта — он, кстати, назывался Вознесенск — посылаю ему телеграмму: «Хожу по Вознесенскому городу, Вознесенский райком принимает членские взносы, продаются Вознесенские веники по рублю штука». Такую вот выслала оливковую ветвь мира и была уверена, что первым, кого я увижу на причале в Москве, будет Андрей. Сходим с парохода. Среди встречающих Андрея нет. Я еще потолкалась, потянула время, пооглядывалась… Вознесенский не пришел. И никаких тебе больше телефонных звонков! Я даже стала беспокоиться — ну, не мог же он так обидеться, чтобы вовсе порвать отношения? А когда через несколько дней позвонила его мама, Антонина Сергеевна, и спросила, не знаю ли я, где Андрюша, — стала паниковать по-настоящему. Я вдруг почувствовала такое горе. От того, что я его теряю или совсем потеряла. Я сидела у телефонной трубки и молила, чтобы только раздался звонок, чтобы только ничего с ним не случилось… Андрей позвонил. Он сообщил, что, мама излишне паникует и все с ним в порядке. И добавил: «Но это не значит, что я собираюсь стоять за тобой в очередь!» А потом он снова позвонил через два дня (я все это время места себе не находила!) и сказал: «Я передумал. Я буду стоять за тобой в очередь за кем угодно. Только не гони». Наверное, только каменное изваяние могло оставить равнодушным такое проявление чувств. И во мне что-то сломалось. И стало нарастать другое. Но близость у нас наступила не сразу.