Великие жены великих людей - Лариса Максимова

Зое три года. Коктебель

— Итак, я была абсолютным продуктом советской власти. И моей веры в нее не могло поколебать ничего, хотя прецеденты случались. Так первый звонок прозвенел году в 34-м, когда началось «дело Кирова». У нас тогда была большая компания, в которой я особенно дружила с Леонидом Зориным. Мы прогуливались, болтали, и вдруг он говорит: «Ты разве не понимаешь, что это Сталин явился причиной гибели Кирова?» Я просто остолбенела. Сочла Леню сумасшедшим и даже не стала брать его слова в голову. Хотя запомнила, как видите. Или другой факт. У нас в доме были фотографии тех людей, которых, как и отца, послали совершенствоваться в Германию. Многие из них стали папиными друзьями, приходили в гости. И вдруг я стала замечать, что эти фотографии куда-то исчезают — одна, потом другая, третья… Впоследствии я узнала, что их всех пересажали — весь костяк завода Орджоникидзе! Отцу удалось избежать этой участи только благодаря моей матери. У нее была какая-то гениальная интуиция, которая мне немного передалась, — умение предвидеть и предчувствовать… Она, когда почувствовала, что тучи сгущаются, убедила отца оставить пост главного инженера завода и перейти на научную работу, в аспирантуру. Заодно мы тут же уехали из Москвы в какой-то очередной отпуск. Соседи потом сообщили, что к нам заходили два раза, но, слава Богу, никого не застали. Получается, что мама отца спасла. Еще штрих — в нашей квартире жила немка, которую звали Гертруда. Она была полубезумная, родители старались меня от нее оградить. Как я потом выяснила, ее мужа тоже репрессировали и расстреляли. Она осталась одна, без языка, беспомощная, обезумевшая от горя… Все эти вещи, о которых я узнавала, меня пугали, но не затрагивали глубинных чувств, не снижали веры в наше государство, и моего оптимизма: я также с удовольствием ходила весной и осенью на демонстрации, завязывала пионерский галстук, пела патриотические песни. Я никогда не слышала дома крамольных разговоров. Сегодня у меня есть этому объяснение — родители старались меня максимально баловать, ничем не смущать мое сознание, не отягощать психику, не внушать сомнений. Исключением была только учеба — я обязана была хорошо учиться, неуклонно и изо всех сил овладевать знаниями, не позорить честь советской школьницы. В этом вопросе строгости были неимоверные, и наказание за плохую успеваемость следовало неотвратимо.

Не знаю, согласится ли со мной Зоя Борисовна, но мне кажется, что до сих пор одним из самых важных источников ее личного духовного обогащения для нее являются встречи с людьми — с людьми, чья жизнь не похожа на ее собственную. Они могут быть известными и совсем неизвестными — главное, чтобы эти люди и эти встречи пробудили в ней интерес, обогатили каким-то новым знанием. И это тоже идет из детства: страсть к получению знаний, как считает Зоя, передалась ей от родителей в удесятеренной пропорции. Отец и мать были убеждены, что только знания и самореализация сделают ее счастливой. Ни семья, ни дом, ни материальные блага… Не нужны недвижимость или, упаси господи, другая какая частная собственность, а деньги — вообще обуза… Человек всего должен добиваться сам, считали ее мама и папа. Все эти социалистические ценности, считает Зоя Борисовна, родители заложили в нее так крепко, что они до сих пор действуют, как бомба замедленного действия, и иногда даже мешают ей… Но мне показалось из разговора, что в целом Зоя считает педагогическую политику своих родителей неплохой, какие-то ее элементы она даже повторила, воспитывая собственного сына. Оба они — и Зоя, и Леонид — несомненно, невероятные трудоголики. И еще одно. За спиной Зои Борисовны никогда не было связей или покровителей. Она считает, что все ее жизненные успехи — результат исключительно ее личного общения с людьми. Она всегда была окружена невероятными личностями. Но при этом в ее биографии невозможно найти ни одного эпизода, когда ее кто-то куда-то устроил, познакомил, продвинул…

Один «воспитательный» эпизод запомнила на всю жизнь. Летом мы жили в Малаховке. Однажды, гуляя с ребятами, увидели за забором яблоню. Яблоки с нее уже осыпались и никому были не нужны. Мы перелезли через забор и собрали их в мешок. Перемахнули обратно и стали делить прямо на дороге. За этим делом нас застал мой отец. Первый (и последний) раз в жизни он положил меня на скамейку и как следует отстегал ремнем. И сказал фразу, которую я запомнила на всю жизнь — не важно нужна вещь кому-то другому или нет, важно, что она — не твоя. А чужое брать нельзя!

Во время войны нас эвакуировали в Томск. Я тут же попросилась на фронт, но мне дали от ворот поворот. Тогда мама взяла меня в эвакогоспиталь, где работала. Там лежали «обрубки»: солдаты, которые уже не подлежали возврату на фронт. Я у них по ночам дежурила как санитарка, а днем училась в нормальной школе. Для меня это стало своеобразной школой сострадания. В Томске произошло несколько важных для меня событий. Очень тяжело заболела мать, слегла. По сорокаградусному морозу я носила ей суп из крапивы и еще что-то, что давали по карточкам. Вот иду я однажды, нагруженная всеми этими судками, а навстречу компания детишек лет двенадцати. Они меня остановили и попросили проверить в сберкассе, на этой же улице, не выиграли ли их лотерейные билетики. Мол, сами они еще маленькие, им там не поверят и решат, что билеты украдены. Так, оно, кстати говоря, скорее всего и было. Тем не менее я все свои вещи поставила на снег и пошла проверять — почему-то мне стало жалко мальчишек. За мной это до сих пор водится — всех жалеть, всем помогать… Просто мать Тереза, Господи прости! Билеты, однако, ничего не выиграли. Я пошла дальше и вдруг слышу — за многой бегут. Оборачиваюсь — ребята. Вы, тетенька, говорят, забыли все свои вещи на снегу, а там — хлебные карточки… Вот такая интересная система ценностей: билетики лотерейные можно украсть, а чужие хлебные карточки нельзя.

Зоя Борисовна абсолютна равнодушна ко всему материальному. Она живет довольно просто, я бы даже сказала аскетично. Равнодушие к материальным ценностям свойственно поэтам. Они вообще другие. Но жены! Когда я вышла замуж и приехала в Москву, то оказалась в писательской среде. Моя свекровь была вдовой поэта Марка Максимова. От нее я впервые услышала слово «жопис», которое расшифровывалось как «жена писателя». Это такое существо, объяснила мне свекровь, которое живет только своим мужем-писателем и с утра до вечера хвалит его, причем особенно активно — на публике. Вы что, не видите, что он гений? Милый, ты написал что-то новое? Гениально! Гениально! В нашей семье слово «жопис» было ругательным.