Суд идет - Иван Лазутин

— Что ты надо мной издеваешься? Разве нельзя разговаривать потише?

— Я спрашиваю, ты жив еще? — громче спросил Федя.

Лучанский не отвечал. Он даже не пошевельнул губами. Обоим им врач строго-настрого запретил подниматься с постели неделю. Однако, несмотря на запрет, Федя мог пролежать спокойно только два дня. На третий он потихоньку, так, чтоб не видели врач и няни, добрался до курительной комнаты, где ходячие больные из других палат уже успели соскучиться по его неиссякаемым рассказам и анекдотам.

Встретившись с умоляющим взглядом Лучанского, Федя сделал озабоченное лицо.

— Ну ладно, Лева, ты меня извини. Хочешь, я поддам что-нибудь оптимистическое?

Федя расстегнул халат, намотал на поясницу одеяло, подпоясался полотенцем и снова застегнулся. Фигурой он стал походить на растолстевшего старца, у которого бедра шире, чем плечи. Сгорбившись и болезненно покашливая, Федя подхватил свои костыли и медленно зашагал по палате. Запричитал зловеще, обреченно, с трагической безнадежностью:

— Все в землю ляжем, все прахом будем… Какая разница, кто нынче, а кто завтра? Ведь говорила же няня, что умер недавно один больной после операции аппендицита. И все почему? Да потому, что судьба. И операция, говорят, прошла удачно, и чувствовал себя больной прекрасно, а вот возьми на четвертый день и зацепись в живое у него кишочка за кишочку. А там рядышком что-то лопнуло, вроде пленочка-перепоночка какая-то. И приключился антонов огонь. По-научному, сепсис, заражение крови. А все почему? Да потому, что громко чихнул. А почему, спрашивается, чихнул? Да потому, что в нос табачинка попала. А почему, спрашивается, эта самая сволочная злодейка-табачинка в нос попала?

Федя вошел в роль. Понизив голос, он почти шепотом продолжал:

— Да потому, что судьба этой табачинки в нос попасть.

Осторожно прикрыв одеялом голову, Шадрин еле сдерживал смех, от которого в глубине груди, чуть пониже ключицы, больно покалывало.

— Федор, перестань паясничать! — с трудом подавив смех, сказал Дмитрий, когда Бабкин был уже в дверях.

— Несерьезный человек, — еле слышно простонал из угла Лучанский, продолжая лежать неподвижно. Когда Федя вышел из палаты, он еще тише и еще беспомощнее простонал: — Товарищ Шадрин, а это правда, что кто-то умер после операции аппендицита? — спросил и, скосив глаза, остановил свой страдальческий, молящий взгляд на Шадрине.

Два чувства боролись в Шадрине: жалость к больному человеку, чрезмерная мнительность которого причиняет ему больше страданий, чем сама болезнь, и какая-то неосознанная брезгливость к мелкому малодушию. Но жалость победила.

— Шутит он. Разве вы не видите? Это же — Теркин после войны. Вы на него не обижайтесь, другим он быть не может. А насчет смерти от аппендицита — это он загнул, чтоб вас попугать. Я читал в одном медицинском журнале, что за последние двадцать лет — а там как раз приводятся статистические данные советской хирургии, — так вот, за последние двадцать лет еще не было во, всей стране ни одного случая смертности от операции аппендицита. Раз вовремя вырезали — значит, все в порядке!

Дмитрий говорил неправду: никаких статистических данных по хирургии он нигде, никогда не читал. Ему просто хотелось утешить человека.

Глаза Лучанского подернулись мягкой поволокой от радости и надежды.

— Вы удивительный человек! — несколько ободренней, но все так же беспомощно и не пошевельнув ни одним пальцем, произнес Лучанский. — Вы знаете, от вас веет верой в жизнь, оптимизмом! И еще чем-то таким, чему трудно дать название, но… — Лучанский замялся, потом сентиментально закончил признанием, что он очень рад, что его положили в одну палату с Шадриным, который защищает его от грубых выпадов Бабкина.

От этих слащавых душевных излияний Шадрину стало неловко. Он уже пожалел, что нейтрализовал шутку Феди, напугавшего Лучанского смертью от аппендицита. Дмитрий нажал кнопку звонка. Пришла тетя Варя.

— Няня, сегодня ко мне пустишь посетителей?

— Сегодня пущу, — ответила тетя Варя, заправляя одеяло на койке Бабкина. — Вот непоседливый воробей: так и скачет, так и скачет!

Ругала, а в глазах светилась материнская доброта. «Да, я не ошибся, — подумал Дмитрий, наблюдая за каждым движением тети Вари. — Это постаревшая Даша Севастопольская».

VIII

«Неужели она сегодня не придет? — думал Шадрин. — Нет, придет. Она уже, наверное, не раз была, да не пустили».

Дмитрий успокаивал себя, а сам все-таки волновался. Уже десять дней, как он не виделся с Ольгой, десять дней, как ему не разрешали не только подниматься с постели, но даже сидеть.

Повернув голову к окну, Дмитрий остановил взгляд на сосульке, висевшей на карнизе железной крыши одноэтажного кирпичного домика, стоявшего под окнами хирургического корпуса. К белой сосульке примерз желтый кленовый лист. На темной ветке голого клена, нахохлившись, подпрыгивал воробей.

При виде кленового листа и юркого воробья радостное чувство охватывало сильнее и сильнее.

В палату вернулся Федя Бабкин. Он накурился так, что от него разило табачным перегаром, когда он еще только показался в дверях. Лева Лучанский, чтобы заглушить волной хлынувший в его сторону табачный запах, поднес к носу надушенный платок и умиротворенно, с видом великомученика, закрыл глаза.

— По-о ваго-о-нам! — Протяжный крик Бабкина прозвучал, как военная команда. Пустая штанина его пижамы отдувалась назад, когда он, опираясь на костыли, шел к койке. Сел на постель и подал губами сигнал, каким горнист военного эшелона извещает отправление.

Кто знаком с теплушкой военных лет, тот никогда в жизни не забудет тревожный, зовущий вперед трубный клич военного горниста. В этом кличе воедино слились и неизвестность грядущего, и тревога за все, что до боли близко и дорого сердцу. Есть в этом зове эшелонного полкового горниста что-то от сигнала: «В атаку!»

Ольга появилась в дверях неожиданно. Застыв на месте, она хотела что-то сказать и не могла. Но это были секунды. Прижимая к груди сверточек, она тихо подошла к койке Шадрина.

— Здравствуй, Митя! — В голосе ее звучало больше обеспокоенности, чем радости: так велико было ее волнение.

Чувствуя на себе взгляды Лучанского и Бабкина, она в первые минуты не знала, о чем говорить и как вести себя.

— Присаживайся, — Дмитрий взглядом показал на постель.

Ольга положила сверток на тумбочку и осторожно присела на кончик стула, стоявшего рядом с койкой.

В груди каждого теснилось столько невысказанной нежности! Но беззастенчивый взгляд Лучанского смущал Ольгу.

Федя оказался догадливее и скромнее. Уткнувшись в книгу, он отвернулся лицом к стене.

— Как себя чувствуешь? — тихо спросила Ольга, не переставая ощущать на себе откровенно-любопытный взгляд Лучанского.

— Хорошо, спасибо, — ответил Дмитрий и мысленно, взглядом, послал в сторону Лучанского упрек: «Бессовестный! Что же ты уставился, как баран на новые ворота?!»

— Как кормят?

— Хватает.

— Ну, а вообще… тебе уже лучше? — Скользнув взглядом по сторонам, Ольга снова наткнулась на грустные глаза Лучанского и почувствовала еще большую неловкость. — Тебе передает привет мама. Она для тебя даже кое-что испекла.

Дмитрий взял руку Ольги и поднес к губам.

— Я счастлив… — проговорил он еле слышно. — Я так соскучился по тебе, будто не видел целую вечность.

Плечи и грудь Дмитрия были еще забинтованы. На белоснежном фоне бинтов и подушки темные густые брови казались черными. Даже серые глаза и те словно потемнели за десять больничных дней. Дмитрий молчал. Во взгляде его Ольга читала то, о чем он хотел сказать ей.

Прохладные руки Ольги пахли талым снегом, ветром.

— Замерзла?

— Нисколько.

— Ты все ее модничаешь в ботинках? Почему не надела валенки?

— Они подшитые. — Ольга смущенно покраснела и поднесла к своей холодной щеке руку Дмитрия. — Чтобы все дорогой надо мной смеялись?

— Глупая ты, разве можно над тобой смеяться?

— Разве нельзя?

— У меня что-то не получается.

Вспомнив, что в палате он не один, Дмитрий правой рукой притянул к себе Ольгу поближе и сделал жест, которым дал знать, чтобы она наклонилась. Он хотел сказать ей что-то очень важное, личное.

Ольга наклонилась. Дмитрий слегка обнял ее за шею и беззвучно поцеловал в холодную щеку.

— Тебе нельзя двигаться и волноваться… — Ольга осторожно сняла со своего плеча руку Дмитрия, привстала и, пододвинув к койке стул, поглубже села в него. С минуту оба молчали. Они даже не заметили, как у кровати Феди и Лучанского оказались родственники в белых халатах.

Когда же Ольга принялась рассказывать Дмитрию о своих делах на работе и в институте, в палату вошла тетя Варя и сказала, что время Ольги истекло, что к больному Шадрину хотят пройти другие посетители.