Суд идет - Иван Лазутин

Перекрестившись, Марфуша тяжело поднялась с колен. Ольга проводила ее взглядом сквозь прищуренные ресницы. Как только за старухой закрылась дверь, она поспешно встала и начала одеваться. Но не успела Ольга натянуть на плечи шерстяной свитер, в комнату снова вошла Марфуша.

— Сколько времени, бабушка?

— Седьмой час уже, — ответила старушка, не глядя на Ольгу.

— Профессор встал?

— Ты лучше спроси, ложился ли он?

— Как? — В глазах Ольги застыло недоумение и тревога.

— Да вот так. Он и не ложился. Нешто с вами можно, как людям, прожить хотя бы один день спокойно?

— Вчера вечером профессор сказал, что рано утром мы поедем в больницу.

— Протри глаза, воеводы Вологду пропили! — Сердито ворча, старуха взбивала высохшими руками подушку на своей кровати. — Сама-то, поди, выдрыхлась, а его, сердешного, в полночь выгнала из дому.

— Бабушка! — Ольга выронила из зубов шпильку и замерла на месте.

— Так, как ты спишь, голубушка, можно проспать все царство небесное.

— Бабушка!

— Не слыхала даже, как машина во втором часу приходила. Не стал будить, пожалел. Всех жалеет, только самого никто не пожалеет.

Ольга молча надела пальто, накрылась шалью и, виновато простившись с Марфушей, вышла в сад.

На улице чуть брезжило тихое зимнее утро. От крыльца к распахнутой калитке, до половины заметенной снегом, вели крупные следы, которые можно было распознать по невысоким бугристым наносам рядом с каждой полузаметенной ямкой.

Было тихо. Утомленный сад отдыхал от недавней метели, которая всю ночь кружила и корежила молоденькие яблоньки.

Проваливаясь в снегу, Ольга с трудом добралась до калитки и остановилась. Сзади послышался легкий стук. Она повернулась.

На пороге сеней, накрывшись шалью, стояла Марфуша. Потрясая в воздухе сухим морщинистым кулачком и словно кому-то угрожая, она прокричала:

— Куда тебя лихоманка понесла в такой снег в своих чибриках! Ну-ка, надень-ка вот эти! Погода прояснится — назад принесешь, дорогу, поди, теперь знаешь!

В руках Марфуша держала большие мужские валенки.

— Не нужно, бабуся, спасибо! Я так дойду! — Ольга махнула рукой и вышла из сада.

К станции была уже проложена узкая тропинка.

V

Сразу же, как только Шадрина привезли в клинику, был проведен короткий консилиум врачей. Больше всех говорил шустрый старичок рентгенолог, который, по-молодому изгибаясь и тыча клинышком бороды в смотровое стекло экрана, приспосабливал рентгеноаппарат так, чтобы меньше беспокоить больного. Двое других врачей были моложе. Один из них, мужчина лет сорока, с кудрявыми черными волосами и ярко-пунцовыми губами, всем своим флегматичным и ленивым видом говорил, что ему все равно, как делать операцию — по Шварцу или по Батурлинову. Однако больше он склонялся в сторону метода Шварца.

Третий, очевидно, не так давно закончил институт и выглядел не старше двадцати пяти — тридцати лет. Он внимательно слушал старичка и, во всем с ним соглашаясь, кивал головой и время от времени что-то вставлял по-латыни.

Несколько слов Шадрин понял. В университете он два года занимался латинским языком. Однако восстановить всю цепь беседы не мог. Но проклятая «аневризма», о которой он услышал впервые шесть лет назад, была упомянута несколько раз.

…К ночи больному стало хуже. Дыхание стало затрудненным. Пульс падал. Не помогали кислородные подушки и уколы.

В одиннадцатом часу больной потерял сознание.

К операции готовились лихорадочно. Все — начиная от Ивлиева, который должен был оперировать больного, и кончая хирургическими сестрами — знали, что надежд на успешный исход почти не было. Меньше всего веры было у самого Ивлиева, которому предстояло решать судьбу Шадрина.

Рассматривая рентгенопленку и электрокардиограмму, Ивлиев чувствовал, как дрожат его руки. Он вспоминал строгое лицо главного хирурга Батурлинова, который неделю назад ушел в отпуск, и представлял себе гнев старика, когда тот, вернувшись из отпуска, узнает из истории болезни, что операцию Шадрину делали не по его методу, а по Шварцу. Всегда безучастное и слегка флегматичное лицо Ивлиева на этот раз было озабоченным. Про себя он мысленно приводил все доводы за то, что наибольший риск для больного будет в данном случае представлять операция по методу Батурлинова. Внутренне Ивлиев был глубоко убежден в том, что наложение механического шва на сосудах может быть применено лишь в редких случаях, что пока еще этот механический шов изредка удается только его творцу, Батурлинову.

В двенадцатом часу ночи Ивлиева позвали к телефону. По одному только откашливанию он догадался, что звонит профессор Батурлинов. Главный хирург приказал: операцию проводить по его методу.

Когда из трубки, как однотонные звуки морзянки, понеслись резкие короткие гудки, Ивлиев долго еще сидел у телефона, прижав к уху трубку, точно ожидая, что вот-вот сердитый профессор непременно даст дополнительные указания. Звонок Батурлинова был для Ивлиева не из приятных. Он еще раз напомнил доценту, что Батурлинов — это величина, что Батурлинов — специалист и ученый, а он, Ивлиев, хотя и доцент, но не имеет не только своей школы, но и своего хирургического «почерка», как иногда выражался старик Батурлинов.

Во втором часу ночи Батурлинов позвонил снова и попросил срочно выслать за ним машину.

Ивлиев позвонил в гараж клиники. Полусонный голос диспетчера вывел его из равновесия. Срывая на нем свою злость, Ивлиев закричал в трубку:

— Проснитесь, молодой человек! Повторяю: немедленно пошлите машину в Малаховку за профессором Батурлиновым!

В палату, где лежал Шадрин, Ивлиев вошел не сразу. После разговора с профессором он некоторое время ходил из угла в угол в своем кабинете и продолжал мысленно доказывать воображаемому оппоненту, что наиболее эффективным в данной операции может быть метод Шварца. «Все это наша российская отсебятина, беспочвенный практицизм! У Шварца теория, у Шварца система! А здесь — голый эмпиризм!»

Только теперь Ивлев вспомнил, что Шадрин лежит без сознания. Ругнув себя за то, что увлекся мысленным спором, он поспешил в палату. Шадрин лежал спокойно, точно спал.

Чуткие пальцы хирурга с трудом прощупывали пульс больного. Молоденькая сестра с кротким и нежным лицом смотрела на него такими глазами, будто она была главной виновницей того, что человек доживает последние минуты.

В коридоре Ивлиев встретил хирургическую сестру. Со шприцем в руках она торопилась в палату, где лежал Шадрин.

— Операцию будем делать по Батурлинову. — Посмотрев на часы, он строго добавил. — Приготовьте инструменты и больного.

— Валентин Григорьевич, ведь все же приготовлено по Шварцу! — Сестра развела руками. Удивление и растерянность никак не шли к властному, по-мужски твердому выражению ее лица.

Няня, которую все звали тетей Варей, раскрыв рот, застыла на месте с тряпкой в руках. Она походила на большого ребенка-ползунка, который прислушивается к тому, о чем говорят взрослые.

Сообщение Ивлиева обескуражило и молоденькую сестру с кротким лицом, которая хлопотала у постели больного.

За высоким стрельчатым окном палаты (толстостенные корпуса больницы были построены еще при Петре Первом) жила своей извечно беспокойной жизнью Москва. Она дышала, она думала, строила планы… Она верила во все: в улыбку радости, в торжество идеи, в богатырскую поступь державы, в свою великую миссию… Одному не верила Москва — слезам.

Бледный свет электрической лампочки серыми пятнами лежал на исхудавшем лице Шадрина, на котором резко обозначились темные провалы глазниц.

— Мать-то у него где? — стоя с тряпкой в руках, спросила няня. — Поди, бедная, не знает, что сын на ладан дышит.

— Мать у него не в Москве. Он студент, тетя Варя, в общежитии живет, — не поднимая от лица больного глаз, ответила сестра.

Тетя Варя глубоко вздохнула, еще раз взглянула на больного и, покачав головой, словно причитая, проговорила:

— Растила, выхаживала сынка, и вот — на тебе, дождалась. И пожить-то как следует не успел!

Тяжело ступая ногами, обутыми в войлочные тапочки, тетя Варя вышла из палаты и бесшумно закрыла за собой дверь.

Во втором часу ночи, когда Шадрина внесли в операционную и положили на стол, в хирургическом отделении произошел переполох. Глуховатая тетя Варя (как это делала часто, когда кончала уборку) закрыла наружную дверь на засов и, свернувшись калачиком на жестком деревянном диване в приемном покое, прикорнула. Убаюканная воем метели за окнами, она уснула крепко и не слышала, как кто-то постучал в наружную дверь. И только когда на кафельный пол со звоном посыпалось оконное стекло, она испуганно вскочила и окаменела на месте. За окном, потрясая над головой руками, сквозь снежное крошево что-то кричал профессор Батурлинов. Спросонья испуганная няня никак не могла разобрать его слов. Руки и ноги ее дрожали. Она и раньше боялась Батурлинова, а теперь, провинившись, окончательно онемела.