Сонька. Конец легенды - Виктор Мережко

— Господа, много просить не буду. Всего лишь на хлебушек и воду.

Бродяги какое-то время удивленно наблюдали за новоявленной соседкой, затем решительно поднялись, направились к Соньке.

— Пошла геть, гундявка! — приказала баба. — Тут место насиженное!

— Мне бы поесть, — попросила та потресканными губами. — И попить…

— А ты кто такая, босячка, чтоб тут сидеть и портить своим видом господам настроение! — выдвинулся вперед один из мужиков.

— Я — Сонька Золотая Ручка.

— Или у меня в ухе засвербило, или ты гавкнула чтось смешное? — приставил ладонь к уху мужик. — Кто ты?

— Сонька Золотая Ручка.

— Степан! — махнул бродяга подельнику. — Еще одна Сонька объявилась!.. Иди глянь!

Степан, могучий, заросший густой грязной бородой, уставился на Соньку.

— Сонька, говоришь?

— Сонька, — кивнула воровка.

— Та самая?

— Та самая.

Он неожиданно ухватил ее за шиворот, резко вздернул на ноги.

— А ежели Сонька, чего милостыню клянчишь?

— Моя дочка в полиции, — прошамкала Сонька. — Михелиночка.

— А у меня братка в полиции!.. Игнатушка! — заржал Степан. — И что ж, потому я должен наглеть и другим жить мешать?.. Пошла отсюда, прошмандовка! — Он подхватил ее под мышки и поволок в ближнюю подворотню. — Сейчас поглядим, какая из тебя Сонька-Манька!

Двор был глухой, грязный, заставленный старыми деревянными бочками. Степан с размаха швырнул на них Соньку, она сумела подняться, бросилась было бежать, но ее догнали и стали бить.

Били с каким-то непонятным остервенением и радостью — ногами, кулаками, какими-то досками. Она пыталась увернуться от ударов, даже защищалась, потом скрутила свое худое слабое тельце, свернулась калачиком и лишь постанывала, пряча голову между локтей.

Вскоре она затихла, бродяги удовлетворенно высморкались, отплевались и направились к своему «насиженному» месту, оставив лежать между бочек неподвижное тело женщины.

Таббу определили в «Крестах» в точно такую же камеру, как когда-то ее мать, — мрачную, затхлую, узкую, с обшарпанными стенами, с протекающим рукомойником, с окошком в кованой двери.

Бессмертная в бессилии и ярости мерила камеру широкими шагами из угла в угол, беспомощно смотрела на зарешеченное окошко над головой, прислушивалась к глухим голосам за дверью, вновь принималась ходить, что-то выкрикивая, царапая себе лицо, впиваясь ногтями в штукатурку. Временами она опускалась на колени, давя в себе стон.

Дело Бессмертной рассматривалось в городском суде.

Любопытные, газетчики, фотографы стали собираться загодя, желая любыми путями попасть на процесс.

Когда наконец дверь открыли, народ туда ломанул с такой силой, что едва не снес охрану и судейских чиновников.

Газетчики заполнили крайние ряды, фотографы принялись немедленно расставлять свои аппараты.

Зал был забит до отказа, и, когда стали появляться свидетели, все затихли, перешептываясь и рассматривая прибывших господ.

В последнем ряду затаилась дочка Гришина, Даша, наблюдающая за происходящим с недоумением и испугом.

Через два кресла от нее сидели банкир Крук, по-провинциальному тихий, незаметный, а также бледный князь Андрей.

Среди свидетелей были братья Кудеяровы, директор театра оперетты Филимонов, бывший артист Изюмов, Катенька, княжна Брянская, а также отдельно сидящий бывший следователь Гришин.

Из отдельной двери вышли адвокаты. После них торопливо засеменили присяжные, и только после того, как окончательно установилась тишина, судебный пристав объявил:

— Суд идет!

Присутствующие в зале встали, председательствующий судья, худой желчный господин, занял место в центре, по бокам от него расположились два члена суда.

Вошел священник, осенивший крестом находящихся в зале и усевшийся сбоку от судей.

Последним вошел князь Икрамов в сопровождении следователей Потапова, Дымова и сыскаря Миронова. Левая рука князя поддерживалась переброшенной через плечо повязкой.

Председательствующий оглядел уставшими болезненными глазами зал, трескучим голосом прокричал:

— Ввести подсудимую!

Боковая дверь открылась, из нее вышли вначале два конвоира, после чего показалась Бессмертная, и зал немедленно отреагировал аплодисментами.

В Таббу полетели цветы, раздались крики:

— Браво!

— Госпожа, мы любим вас!

Табба за дни, проведенные в «Крестах», сильно сдала, под глазами были черные круги, театральное платье потеряло свой шик и нарядность. Она, ни на кого не глядя, пересекла зал, встала за невысокую кафедру, и только после этого прошлась взглядом по свидетелям.

Глаза ее были холодные, безразличные. И лишь при виде Катеньки и княжны Брянской подсудимая позволила себе едва улыбнуться и легким движением головы поприветствовать их.

— Подсудимая, — подал голос председательствующий, — ваше имя?

— Блювштейн Табба Ароновна.

— Сценическое имя?

— Табба Бессмертная.

— Можете ли вы подтвердить указанное вами имя на Библии?

— Могу, ваша честь.

— Принесите Библию!

Молоденький священнослужитель поднес к Таббе Библию, она положила руку на нее, произнесла:

— На святой Библии подтверждаю, что все сказанное мной до этого было чистой правдой.

Библию унесли, председательствующий снова задал вопрос:

— Вы дали отвод адвокату, решив защищать себя сами?

— Да, я буду защищать себя сама. Надеюсь, некоторые из присутствующих здесь свидетелей мне в этом помогут.

— Судились ли вы прежде, подсудимая?

— Нет, ваша честь.

— Известно ли вам, в чем вы обвиняетесь?

— Нет, ваша честь.

— Вы обвиняетесь в нескольких преступлениях, подсудимая.

— Могу ли я услышать их?

— Безусловно. Вы обвиняетесь в том, что состояли в запрещенной законом партии эсеров. А также в том, что по заданию партии неоднократно участвовали в бандитских налетах на банки, что приводило не только к потерям финансовым, но и к человеческим жертвам. Вы также обвиняетесь в том, что собственноручно расстреляли своих бывших однопартийцев, скрыв этот факт от представителей власти. И последнее. Вы лично готовили покушение на генерал-губернатора Санкт-Петербурга и вы лично привели его в исполнение, расстреляв его высокопревосходительство. — Разволновавшийся председательствующий отложил бумаги, спросил: — Вам понятен перечень обвинений?

— Нет, ваша честь.

— Что именно вам не понятно?

— Кто может подтвердить, что я состояла в партии эсеров?

Председательствующий взглянул на свидетелей, ткнул на Кудеярова-младшего.

— Господин Кудеяров Константин Георгиевич.

— Ваша честь, — вмешался Петр, — позвольте мне несколько слов.

— Я дам вам слово… Константин Георгиевич!

Константин поднялся, откашлялся в кулак, бросил беглый взгляд на бывшую приму.

— Могу, ваша честь, подтвердить, что госпожа Бессмертная… она же Блювштейн… не только состояла в партии эсеров, но и была активным ее бойцом.

— Каковы основания для подобного утверждения, господин Кудеяров?

— Я сам одно время состоял в этой партии, и мы с госпожой Бессмертной не однажды пересекались там по различным интересам.

Зал загудел, председательствующий взял колокольчик в руки:

— Господа, прошу тишины!

— Ваша честь! — снова поднялся Кудеяров-старший. — Все-таки некоторые уточнения я желал бы сообщить уважаемому суду.

— Я непременно дам вам слово, Петр Георгиевич, — снова оборвал его председательствующий и обратился к Таббе: — Вам понятны показания господина Кудеярова Константина Георгиевича, подсудимая?

— Понятны. Пусть это останется на его совести.

Зал снова зашумел, вновь раздался звон колокольчика.

— Господа, тишина!

— Позвольте мне, — поднял руку директор театра.

Изюмов напрягся, не сводя с него глаз.

— Прошу вас, Гаврила Емельянович, — дал добро председательствующий.

— Ваша честь, я имел счастье или несчастье быть во многом причастным к судьбе госпожи Бессмертной. Да, безусловный талант. Да, успехи поклонники. Да, безумная влюбчивость и легкомысленная неверность. Да, пристрастия к алкоголю и прочим низменностям. Но не это главное, ваша честь… Главное в порочной наследственности. Давайте вспомним, кто ее мать. Самая немыслимая в своей жестокости и вероломстве воровка, не однажды отбывавшая пожизненную каторгу! Давайте ужаснемся ее родной сестре, также пошедшей по стопам матери-преступницы! Давайте посочувствуем этой несчастной падшей даме и хотя бы в такой момент протянем ей руку сострадания и терпения…

В зале поднялся немыслимый гвалт. Никто не обращал внимания на звон судейского колокольчика, публика орала, размахивала руками, свистела.