Крутоярск второй - Владимир Васильевич Ханжин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Даже те, кого Федор Гаврилович считал приближенными Овинского, — они выступали главным образом во второй половине прений — критиковали секретаря. Конечно, тон их выступлений был иной — сожаление или досада, но критика все равно есть критика. Пытались, правда, остановиться на заслугах Овинского, но все это Федор Гаврилович находил весьма сомнительным. А когда вспомнили морозы — Овинский, дескать, был там, где особенно трудно, — Федор Гаврилович даже возмутился в душе: кто тогда был вправе себя жалеть? Уж если о примере говорить, так надо начальника депо вспомнить — он в те дни вообще дорогу домой забыл. Это при его-то здоровье!.. К истории Хисуна вдруг вернулись. Кто это сделал? Ах да, напарник Кряжева, Афанасий Добрынин. Секретарь партбюро, дескать, держит сейчас Хисуна в поле своего внимания. Так сейчас, а где раньше был?.. Хисун, как выписался из больницы, к ним, к Афанасию Добрынину и Кряжеву, на тепловоз ходит. Ну и что? Жизнь заставила… Пьяным его вроде больше не видели. Так на какие шиши ему пить — он до сих пор бюллетенит… Столь же сомнительными, жиденькими казались и другие заслуги Овинского, о которых говорили его доброжелатели.
Нет, товарищ Овинский, нет — не вытащить вас вашим адвокатам.
Досталось в ходе прений и самому Федору Гавриловичу. Он принимал критику терпеливо, почти благодушно. Что это за партийное собрание, если на нем не пощиплют хозяйственного руководителя. Валяйте, валяйте! Критика есть движущая сила. Не забывайте только, что депо-то преуспевает. А кто начальник депо?
Лишь одна неприятная мысль, возникая время от времени, несколько мешала Федору Гавриловичу во всей полноте предаться торжеству победы над Овинским: в депо уже второй день шла финансовая ревизия. Что там вырисовывается, Федор Гаврилович еще не знал. С ним ревизоры пока не беседовали.
Заполнившийся зал угомонился.
Семен Корнеевич поднялся, суетливо поправил что-то на столе. Постучал по графину карандашом, хотя было достаточно тихо.
— Приступаем, товарищи, к выборам партийного бюро. Количественный состав бюро предлагается оставить прежним — девять человек. Возражений нет?.. Нет. Прошу называть кандидатов в список для тайного голосования. Только давайте, товарищи, соблюдать порядок. Пожалуйста, поднимайте руки.
Но, как это всегда бывает, в первый момент никакого порядка не получилось. Из разных концов зала посыпались возгласы:
— Максима Добрынина.
— Кряжева.
— Таврового.
— Афанасия Добрынина. Сырых забарабанил по графину:
— Товарищи, так нельзя. Не все сразу. Я записал Таврового, Кряжева, Максима Добрынина. Кого еще? Прошу, Кузьма Кузьмич!
Кряжев, сидевший неподалеку от сцены и терпеливо де ржавший вытянутую руку, не спеша поднялся.
— Предлагаю внести в список для тайного голосования товарища Овинского.
Слова попросил Тавровый.
— Предлагаю записать товарища Сырых.
Когда число кандидатов достигло четырнадцати, подвели черту.
Отвода ни один из названных не получил.
Итак, четырнадцать. Девятерых изберут, пятерых забаллотируют. Девять и пять — в какое из этих двух чисел попадет Овинский? Нельзя сказать, чтобы вопрос этот неотступно терзал Федора Гавриловича все последующее время, пока избирали счетную комиссию, пока принимали резолюцию собрания, пока опускали в урну бюллетени и пока ждали результатов подсчета голосов. Однако Федор Гаврилович нет-нет да возвращался к нему беспокойными мыслями: «Кряжев выдвинул Овинского-то. Не кто-нибудь, Кряжев… А-а, ерунда! Что он, выразитель настроения масс? Просто у него альянс с Овинским, еще после того случая в Затонье… Не отвели, оставили в списке. Ну и что? Никого из четырнадцати не отвели…»
Наконец, после третьего за собрание, самого долгого перерыва, снова задребезжали звонки. Люди повалили в зал. Никто не садился. Столпились в проходах и у сцены. Федор Гаврилович остановился возле ближнего к сцене входа в зал.
— …Выдано бюллетеней 153, признано годными 153, — читал председатель счетной комиссии, главный инженер депо. — Занесенные в список кандидаты… — Оторвавшись на мгновение от протокола, он пояснил: — Я зачитываю, товарищи, по алфавиту. Итак, занесенные в список кандидаты получили…
Федор Гаврилович старался запомнить цифры, касающиеся тех кандидатов, к которым у него был особый интерес.
— …Добрынин Максим: 129 голосов — за, 24 — против.
«Солидно прошел, черт возьми», — комментировал мысленно Федор Гаврилович.
— …Кряжев: 136 голосов — за, 17 — против.
«А все-таки 17 против».
— …Овинский — 125 голосов…
Вторая цифра уже не дошла до ушей Таврового — пораженный, он на какое-то время лишился слуха и видел лишь, как двигался рот председателя счетной комиссии…
— …Сырых… — донеслось затем до него, — 74 голоса — за, 79 — против…
«Провалили».
— Тавровый: 73 голоса — за, 80 — против.
«Что такое?! Что он говорит?» Федор Гаврилович едва не повернулся к кому-то стоящему рядом, чтобы переспросить цифры, но в следующее же мгновение, охваченный жаром, осознал, что, конечно, он не мог ослышаться, а председатель счетной комиссии не мог ошибиться. Тогда значимость услышанного встала перед ним во всей своей ужасающей полноте.
— Таким образом, — читал дальше председатель счетной комиссии, — по большинству…
Хорошо, что выход из зала был рядом. Федор Гаврилович пошел по пустому фойе, а сзади, через открытые двери, догоняя его, звучало:
— …Избраны: Кряжев — 136 голосов, Добрынин Максим — 129 голосов, Овинский — 125 голосов…
VII
Две недели длилась ревизия. Затем ревизоры уехали назад, в областной центр, а вскоре туда были вызваны Тавровый и главный бухгалтер депо Савич.
По возвращении — это было в короткий субботний день — Тавровый подписал неотложные документы, обошел, как обычно, цехи и уехал домой, отдыхать с дороги.
В бухгалтерии до поздней ночи горел свет. Собственно, свет горел лишь на столе Савича. В окна была видна склонившаяся возле лампы до горбатости сутулая фигура главного бухгалтера. Савич перелистывал подшивки бумаг и щелкал на счетах. Когда рука главного бухгалтера протягивалась к счетам, вслед за ней в ту же сторону обращалась его рыжеватая, коротенькая, клинышком бородка; рука возвращалась к бумагам, и бородка становилась в прежнее вертикальное положение.
Многие рабочие третьей смены, проходя мимо окон бухгалтерии, видели его в эту ночь.
Под утро он повесился у себя во дворе, в сарае.
В понедельник в Крутоярск прилетел самолетом Александр Игнатьевич Соболь.
Помещения бухгалтерии почти повсюду одинаковы: столы отделены деревянным барьером; над барьером невысокая надстройка из стекла, в которой сделаны окошечки для посетителей; над крайним окошечком — обязательно крайним — прямо на стекле надпись: «Главный бухгалтер».
Перед таким вот окошечком с надписью остановился в раздумье Александр Игнатьевич. Стол за окошечком пустовал. Дешевенький чернильный прибор из прозрачной, розоватого цвета пластмассы, стаканчик для карандашей — тоже из пластмассы, но темно-коричневый, непрозрачный, счеты, оловянная пепельница, лампа с зеленым куполообразным абажуром
