Ястреб халифа - К. Медведевич

И ханец с удвоенной силой заколотился лбом об пол.

Лошань,

два месяца спустя

Задрав голову и щурясь от солнца, Хасан ибн Ахмад придержал коня и стал рассматривать тех, кто висел под аркой ворот: шесть выдубленных степными ветрами и солнцем трупов покачивались в петлях. Присмотревшись к двум крайним, ашшарит покачал головой и цокнул языком: и вправду, то были ханьцы. Изорванные халаты потрепала непогода, сиреневый шелк выцвел под безжалостным солнцем и весенними ливнями, но кое-где еще поблескивало золотое шитье. Скрипя веревками, тела медленно крутились над теми, кто желал войти в Лошань через Северные ворота.

Выломанные деревянные створки лежали на земле, и серый песок уже затянул крепкие доски. Бронзовые петли разъедала зеленая плесень, кое-где дерево уже проломилось и торчало щепой, как костями при открытом переломе, — по поверженным воротам мятежного города ежедневно проходились сотни ног, колес и копыт.

Хасан поддал своему рыжему пятками по бокам и въехал под назидающую всякого путника арку. Из-за плечей преступников торчали, по ханьскому обычаю, длинные доски с иероглифами — «предатели». Рассказывали, что в ночь перед штурмом в лагерь к Тарику явились эти шестеро: двое купцов и четыре хорчина Дэрбэн-хана. И предложили сделку: они, мол, откроют ворота, а ашшариты за это не будут грабить и жечь город. Купцы и нойоны переживали за свое добро, а взбалмошный мальчишка, кричащий о мести и гордости предков, их не интересовал. Нерегиль согласился.

Под утро его войска — две тысячи южан и тумен Араганова сына Сангума — вошли в город. Лошань не жгли и не грабили — но пожар вспыхнул, и резня вышла страшная. Преданные юному хану люди дрались до последнего — а вместе с ними сражались их домашние. Дети и женщины подносили стрелы и дротики, бросали с крыш камни и кувшины с зубьянским огнем, — гвардейцы и союзные джунгары брали квартал за кварталом, оставляя за собой полыхающие дома и окровавленные пороги и лестницы.

Говорили, что бои продолжались два дня — пока не выбили тараном ворота цитадели и не ворвались туда. Дэрбэн-хана нерегиль приказать взять живым во что бы то ни стало — на его совести гибель малолетних братьев и сестер, сказал Тарик, и смерть в бою будет для него слишком легкой. Юношу выловили сетью — и отправили в Алашань, где при большом стечении народа приколотили к деревянному коню у Восточных ворот. Хасан выехал из города неделю назад, и позорные козлы с распяленным на них обклеванным трупом еще стояли на месте. Взяв Лошань, Тарик приказал казнить всех шестерых предателей: Дэрбэн-хан был вашим благодетелем, а я ваш враг — и если вы предали природного господина, то как же вы предадите врага? Так он сказал и велел повесить изменников на воротах.

Последние четыре месяца Хасан провел в предгорьях Хангая, вылавливая среди островков снега и жухлой травы кочевья мятежных родов, присягнувших Дэрбэну. Вернувшись в Алашань, он с удовлетворением отметил, что по крайней мере половина голов, выставленных на пиках над четырьмя воротами города, прислана им. Под его началом шли три тысячи Правых гвардейцев — после вторичного разорения Куртубы и гибели шейха джамийитов халиф сослал Хасана в джунгарские степи на пару с Тариком. Им дали под начало две тысячи южан и вот эти три гвардейские — и приказали обходиться только ими. Они и обходились. Сейчас Хасан ибн Ахмад ехал, чтобы встретиться с нерегилем после долгих месяцев, в течение которых друзья сражались порознь.

…У почерневшей от сажи стены крепости сидели какие-то оборванцы. Приглядевшись, Хасан понял, что это женщины с детьми. Подтаявшая грязная наледь оплывала рыхлыми надолбами, из которых вытаивали объедки и лошадиный помет. Среди помойных огрызков бродили тощие злые собаки — они подходили к скрючившимся среди грязных луж женщинам, обнюхивая поникшие головы и лежащие на коленях маленькие свертки. Джунгарки походили на узлы в лавке старьевщика: коричнево-серое тряпье обматывало их в несколько зловонных слоев, нечесаные космы выбивались из-под толстых отрепий. Молоденькая, с еще целыми зубами женщина — почему-то простоволосая, Хасан ясно видел, как солнце блестит на ее черных жирных волосах, — сидела и раскачивалась, монотонно подвывая. На расстеленной среди отбросов тряпке лежал увязанный соломенными веревками грязный сверток, в котором с трудом опознавался младенец.

— Это что такое? — мрачно кивнул он в сторону убогого табора.

Вытянувшийся и странно повзрослевший Ханид-толмач пожал плечами:

— Это, господин, харим Кокочу-нойона, главы тайчжиудов. Старый хитрец должен был прислать в заложники любимую жену и двух наложниц с детьми — так нет же, решил, что он умнее всех. Его нукеры привезли в Лошань походный харим из пленных ойраток. Господин Ястреб приказал женщин отправить обратно, а Кокочу изловить и привезти в Лошань.

— Так вот за кем он гоняет моего племянника, — фыркнул в усы Хасан и расхохотался. — Походный харим, надо же… А чего они здесь сидят?

Кони ашшаритов брезгливо переступали в растаявших на весеннем солнце колеях. Собаки с лаем прыгали у стремян, гвардейцы лениво отмахивались плетьми. Длинные золотистые попоны, обшитые шкурами тигра, ярко переливались на солнце, блестели кольчуги, ослепительно белели рукава туник. Мимо скорчившихся женщин бежали грязные веселые дети, из-под босых ступней летела грязь, замызгивая и без того жалкий скарб и похожий на хлам человеческий сброд у стены.

— А кому они нужны? Нукеры Кокочу удрали сразу, как только загнали их в крепость. Купцы их не берут, потому как они тупые и все уже пробованные, да еще и с дитями. А джунгары брезгуют — ойратки, говорят, да еще и из-под уруута, все равно что обглоданная кость, побывавшая в пасти у собаки, даже рабу в похлебку не годится. Так вот и сидят.

Ребенок одной из несчастных сцепился с собакой за какую-то то ли тряпку, то ли палку. А может, косточку. Вокруг дерущихся немедленно собралась толпа оборванных джунгарских ребятишек и принялась с пронзительными воплями кидаться в них комьями грязи.

Покачав головой, Хасан отвернулся и поехал под воротный свод — зубья новой решетки из кованого железа нависали над головой как раскрытая пасть чудовища. Вынырнув на солнце с другой стороны, он удивился тому, как громко орут джунгарские дети — их было слышно даже за стеной цитадели.

И тут же понял, что вопли несутся изнутри крепости, из лабиринта узких улочек, зажатых между высоченными, в три этажа, стенами домов из мелкого серо-желтого кирпича. К злобно-шакальим и отчаянно-жалобным завываниям присоединился грохот копыт — и тут же все перекрыл свирепый крик.