Братья Ашкенази. Роман в трех частях - Исроэл-Иешуа Зингер

— Я пойду с патрулем, проведу строжайший обыск, и если выяснится, что оттуда стреляли, то…

— То вы настоящий болван, мой дорогой лейтенант, — прервал его барон. — Мне все равно, стреляли оттуда или нет, черт возьми! Если оттуда не стреляли, то должны были стрелять. До вас это дошло наконец?

— Так точно, господин полковник! — ответил смущенный лейтенантик, покраснев, как деревенская девушка.

— Итак, я желаю, чтобы все было сделано в лучшем виде, чтобы все было очищено, чтобы никакого еврейского чеснока. Я сегодня же хочу ночевать в этом дворце. Ясно?

— Как прикажете, господин полковник! — рявкнул адъютант и вытянулся по-военному, щелкнув каблуками со шпорами.

Госпожа Ашкенази очень испугалась, когда немецкий офицер с вооруженными солдатами вошел к ней во дворец. Ее мужа не было в Лодзи. Он в последнюю минуту застрял в России, куда поехал по делам. Теперь он уже не мог вернуться. И она осталась в Лодзи одна-одинешенька, с огромной фабрикой, со всеми домами, богатствами, рабочими и дворцом. У нее никого не было в этом чужом польском городе, ни родных, ни друзей. Все ее близкие жили в России, стране, от которой Лодзь вдруг оказалась оторванной. Туда нельзя было поехать, нельзя было отправить письмо или телеграмму. Единственным близким ей человеком в Лодзи был ее муж Макс, ради которого она уехала из своего дома и поселилась здесь, на чужбине, среди незнакомых людей. Но и он застрял за линией фронта. Она предостерегала его, просила не задерживаться, заблаговременно вернуться, потому что противник стоял у ворот города, но муж откладывал возвращение день за днем.

— Очень занят, — отвечал он на ее обеспокоенные телеграммы.

И мадам Ашкенази, одинокая пожилая женщина, была очень напугана и несчастна во дворце города Лодзи.

— Что случилось, господин? — спросила она молодого офицера, старательно придававшего своему лицу воинственное выражение.

— Вы владелица этого дворца? — спросил офицер. — Тогда вы взяты под стражу.

Офицер приставил к испуганной женщине одного из солдат, а с остальными провел строжайший обыск в ее владениях. Хотя они не нашли ничего, кроме заржавевших мечей и охотничьего ружья в охотничьем домике братьев Хунце, офицерчик составил суровый протокол, согласно которому из дворца стреляли по немецким войскам. Госпожу Ашкенази подвергли допросу. Она с пылом отвергала выдвинутые обвинения, утверждала, что из ее дома никто стрелять не мог. Но офицерчик перебил ее.

— Как вы смеете, мадам, объявлять показания наших солдат ложью? — сказал он с деланным негодованием, которое он подсмотрел у своего полковника.

Он освободил ее из-под стражи до выяснения. Однако дал приказ немедленно очистить дворец и запретил вывозить что-либо, кроме одежды и белья, из места, в котором победоносную германскую армию встретили пулями.

Мадам Ашкенази заламывала руки.

— Вы хотите выбросить меня на улицу! — восклицала она, не понимая происходящего. — Это неслыханно!

— Вперед. Выполняйте! — крикнул офицер, приказывая солдатам занять дом.

Солдаты принялись за работу. У входа тут же встал часовой с ружьем. Другой солдат вскарабкался на ворота, где развернул и повесил поверх резного баронского герба Хунце германское знамя. Затем он прибил к воротам деревянную доску с выжженными на ней немецкими буквами Beschlagnahmt[161].

Мадам Ашкенази поспешно запудрила красные пятна на лице, прихорошилась перед зеркалом и велела кучеру запрячь карету. Крепко держа в своей старой руке дамский зонтик, словно это был, по меньшей мере, меч, кипя от гнева, со справедливыми упреками на устах, она отправилась по улицам Лодзи, останавливая офицеров и солдат, и дошла до дома старшего полицмейстера. В поисках справедливости она дошла бы до самого императора. Однако к коменданту ее не пустили.

— Нет доступа! — прорычали часовые у ворот. — Назад!

Тем же вечером барон Хейдель-Хайделау переехал на своем автомобиле в дом, который он хорошо помнил по старым временам. Адъютант вручил ему такой серьезный рапорт о конфискованном дворце, словно это был рыцарский замок, из которого штурмовавших его солдат обстреливали из луков.

— Прекрасно, прекрасно! — похвалил адъютанта комендант, выслушав вполуха эту комедию.

Гордыми шагами он поднялся по широкой, покрытой коврами мраморной лестнице. Он входил в залы и по-хозяйски разваливался в мягких креслах, вытягивая ноги в сапогах с высокими голенищами.

— Вот так, — бормотал он, оглядывая мебель и пиная сапогом то, что попадалось по пути. Потом он встал у большого зеркала, вмурованного в стену над мраморным камином, и осмотрел себя во весь рост. Длинный, костлявый, морщинистый, в блестящем шлеме, сдвинутом на глаза, в большой армейской пелерине, в высоких сапогах со шпорами, затянутый в ремни, с саблей на боку, с медалями на груди, он любовался своим отражением в зеркале. Шлем с кожаным ремешком на скулах придавал его облику нечто древнеримское. Он сделал строгое лицо, чтобы еще больше походить на римского полководца. Он чувствовал себя настоящим патрицием в чужой завоеванной стране.

В столовой стоял накрытый стол с самыми лучшими яствами, приготовленными дворцовым поваром и поданными камердинером-немцем. Барон фон Хейдель-Хайделау принюхался и остался доволен запахом еды. Камердинер протер салфеткой горлышко заплесневелой бутылки и налил вина. Барон жадно, залпом выпил полный бокал.

— Это еще из подвалов покойного барона, ваше превосходительство, — заискивающе сказал камердинер.

— Сними с меня саблю! — приказал полковник. — И сапоги тоже.

Камердинер быстро снял с него саблю. С сапогами оказалось сложнее. Барон раздраженно отпихнул его ногой.

— Неуклюжий болван! Быстрее, свиная собака!

Камердинер потер ушибленное место и снова принялся тянуть сапог с ноги барона. После долгих лет оскорбительной службы у еврея, не умевшего обращаться со слугами, не имевшего привычки кричать на них и не позволявшего себе угождать, он снова ощутил вкус лакейства. Он обрел над собой господина.

Барон ел с аппетитом великолепные блюда, с наслаждением глотал вино и беспрестанно оглядывался, изучая каждую мелочь в столовой. К приятному вкусу еды и питья, вина из захваченных им подвалов примешивалась радость добычи. Он был как зверь, наибольшее наслаждение которого состоит в победе над жертвой, а не в ее поедании. Он чувствовал себя, как его предки, рыцари-разбойники, которые жили убийствами и грабежами.

Когда слуга раздел его перед сном, стянул с него военный мундир со всеми эполетами и медалями и стал мыть своего нового господина в ванной, от барона осталась половина. Бледный старик с набухшими синими жилами на белых тощих ногах, с обвисшим животом, с одряхлевшими членами стоял под струей воды, и светлый мрамор подчеркивал убогость его синевато-бурого тела. В этом теле не было ничего победоносного и древнеримского. Барон выглядел как старый худосочный петух, которого ощипали, лишив его ярких перьев.

— Быстро, быстро! — подгонял он слугу, тершего его губкой.

Он хотел как можно скорее одеться.

Уже лежа в широкой постели Людовика XV, застеленной шелковым бельем с кружевами, он вызвал к себе адъютанта, молодого офицерчика с румяными, как у деревенской девушки, щечками и велел ему прочесть важнейшие новости вслух. Офицер зачитал ему несколько отчетов из города и подал список приговоренных к смертной казни за шпионаж. Барон даже не глянул на имена и небрежно поставил подпись.

Затем он взял адъютанта за руку и стал гладить его румяные щечки своими костлявыми пальцами.

— Ты мой красавчик, — шептал он дряхлым ртом, зубы из которого отмокали в стакане воды на ночном столике. Офицерчик покраснел до корней волос.

— Господин полковник, нет! — смущенно бормотал он.

Барон костлявыми руками тянул лейтенантика к себе.

Он снова ощущал себя древним римлянином…

Глава вторая

Макс Ашкенази перенес Лодзь в Петербург, который по высочайшему повелению назывался теперь не прежним немецким именем, данным городу Петром Великим, а по-славянски Петроградом.

Как только немцы в первый раз заняли Лодзь, а потом отступили, Макс Ашкенази стал ориентироваться на Россию. Во-первых, русские в самом начале войны вывезли правительственные банки из Польши и перевели их поближе к себе. Золотом в Польше больше не платили, да и банкнот по банковским книжкам не выдавали тоже. У Ашкенази было много, очень много денег в правительственных банках. Много было у него и ценных бумаг, всякого рода облигаций, с которых он имел хорошие проценты, обеспеченные зерном на полях. Но все это осталось в Польше, рядом с германской границей, особенно в Лодзи, находившейся под самым носом у немцев, и не имело теперь никакой ценности. Там за все это нельзя было получить ни гроша. То ли дело в России, далеко от линии фронта.