Братья Ашкенази. Роман в трех частях - Исроэл-Иешуа Зингер

Он находил их, доставал из-под земли. Он не оставлял чиновников в покое. Он просил, требовал, давал взятки, лишь бы добиться своего. В широкой шубе, в соболиной шапке, с портфелем, полным бумаг и денег, он носился среди мучений и страданий в поисках своего Лодзинского Королевства. И он его отвоевал. Он привез Лодзь в Петербург; он собирал машины, ремонтировал их, подгонял к ним чужие детали, вносил порядок в эту груду металла, открывал фабрики, которые работали, как в Лодзи, на всех парах, по несколько смен в день, снабжая армию полотном, бумазеей и шерстью.

Старый генерал, начальник интендантской службы, бравшей у Макса Ашкенази товары для армии, удивлялся, глядя на него.

— Как это вы все стащили в одно место, Макс Абрамович? — не мог понять он. — Как вы сделали то, что нам, военным, не удается среди этой смуты?

— Трудом и волей, ваше превосходительство, — ответил Ашкенази.

— Может быть, стоило бы передать вам пост главнокомандующего, — тихо пошутил старый генерал и несколько раз вздохнул. — Эх, Россия, черт бы тебя побрал!..

Как когда-то в Лодзи, Макс Ашкенази организовал в российской столице акционерное общество, в которое вошли все беглые лодзинские фабриканты, которое собрало и объединило обладателей состояний разных размеров в один большой союз, — так появилась новая Лодзь на Выборгской стороне. Здесь, как и там, Ашкенази тоже стал вождем, королем «Лодзи». Он выпускал товары, устанавливал цены, принимал заказы и проворачивал очень удачные сделки. Никто не давал так прилично и достойно заработать, как военные из интендантской службы. Они любили и другим дать обогатиться, и себе позолотить карман.

Макс Ашкенази даже поехал в Туркестан, закупил там огромные тюки местного хлопка, чтобы не останавливать работу в своей Лодзи ни на одну минуту в сутки. На его предприятии работали по семь дней в неделю, даже по воскресеньям и праздникам. Когда своих машин не хватало, он посылал людей в разные русские города, где находились старые фабрики, и скупал машины у их хозяев. Он не жалел на это денег. Прибыль от заказов с лихвой покрывала все расходы. «Лодзь» росла с каждым днем, расширялась, крепла.

— Вы еще увидите, что я сделаю из новой Лодзи! — с гордостью говорил Ашкенази членам своего акционерного общества на совещаниях, которые он проводил на исходе каждой субботы. — Она будет расти как на дрожжах.

Выходцы из Лодзи держались в Петербурге еще сплоченнее, чем дома: собирались по вечерам, пили чай, говорили о родном городе, о новостях, поступавших оттуда и появлявшихся в газетах, о письмах, иногда приходивших из Лодзи через Международный Красный Крест. Эти письма месяцами шли в Россию через Швейцарию. Лодзинцы создали еврейское общество, в котором и молились в свободную субботу или на йорцайт[162], и танцевали на балах-карнавалах. Там же собирали деньги для скитавшихся по России лодзинских бедняков, проводили собрания, чтобы уладить общинные дела, устраивали угощения. Макс Ашкенази всегда умел произвести на собратьев впечатление каким-нибудь умным словечком, поразить их своей находчивостью, остроумием.

— Я сказал это, господа, самому генералу интендантской службы. Он очень смеялся, — похвалялся Ашкенази на своем лодзинском немецком, которым он, как и все члены лодзинской колонии, не переставал пользоваться в российской столице.

Еще чаще, чем со своими, Макс Ашкенази общался с чужими, с русскими, прежде всего военными, с которыми у него были дела. Не склонный к пьянству, не охотник до ресторанов и вин, он тем не менее постоянно ходил с офицерами и высокопоставленными чиновниками по кабакам, где пели и танцевали цыганки, а вино лилось рекой, хотя пить в России было запрещено. Пьяные дебоши, битье зеркал и бутылок об пол вызывали у него отвращение, ему не нравилось грубо издеваться над людьми, вести себя распущенно и играть в карты. Он не видел смысла в таких вещах, и они не доставляли ему того удовольствия, какое находили в них его собутыльники. Ему претила разнузданность иноверцев, разрушавших в своем опьянении других и себя. Для него самым большим наслаждением было собирать и строить, захватывать, брать в свои руки. Однако он ходил с этими типами, делал вид, что гуляет и сорит деньгами, потому что он вел с этими людьми дела, завязывал контакты, а лучшего пути к ним, чем гульба и рестораны, не было.

Он оживал только в своем кабинете, который он, так же как и в Лодзи, устроил себе рядом с фабрикой. В шуме машин, в вое фабричных гудков, в кипении работы, в торговле, в отдаче распоряжений и выслушивании отчетов, в подписании бумаг и приеме клиентов он ощущал жизнь, чувствовал, что дышит, что кровь струится в его жилах, что он карабкается вверх и растет.

Вместе с ним, с каждым днем, с каждым часом, росло и его королевство, его состояние.

Глава третья

Полковник барон фон Хейдель-Хайделау железной метлой чистил от грязи Лодзь и ее окрестности, этот еврейско-польский мусорный ящик, который он так ненавидел, еще будучи женихом дочери покойного старика Хунце. Каждый день он обклеивал стены Лодзи новыми приказами, подписанными его полным аристократическим именем.

Во-первых, он приказал привести в порядок улицы Лодзи, чтобы они приняли вид, подобающий всякому немецкому городу. Польские милиционеры, которым немцы не доверили огнестрельное оружие, а дали только палки, крутились на всех углах города и по приказу коменданта не позволяли горожанам останавливаться на улицах, собираться в кружки, подолгу стоять у стен домов. Лодзинцы не могли привыкнуть к этой напасти. С тех пор как Лодзь стала Лодзью, а Петроковская улица — улицей, они всегда толпились на тротуарах, стояли, размахивали тросточками, разговаривали, занимались коммерцией; на всех стенах, вывесках, воротах, где только был кусочек свободного места, они считали и пересчитывали, разворачивали и подписывали векселя. И вдруг их начали гнать, пресекать их попытки остановиться. Теперь им разрешалось только идти мимо и незамедлительно следовать своим путем. Лодзинские жители не хотели даже слышать о таком приказе, но милиционеры разгоняли их палками, налагали на них штрафы и даже обливали из пожарной кишки, пока они наконец не смирились.

Кроме того, нельзя было бросать бумажки и окурки на землю, запрещалось даже плевать. Надо было каждый день засыпать глубокие канавы известью, обмазывать смолой мусорные ящики во дворах, очищать дворы от сточных вод и всякого сора. По бедным улицам, по Балуту рыскали милиционеры, ловили бородатых евреев и евреек в париках и вели их в городские бани, где им обривали бороды и головы, их одежду выпаривали в дезинфекционных ящиках, а тела мыли, чтобы избежать заразы и эпидемий. Однако чем больше барон фон Хейдель-Хайделау приводил в порядок улицы и людей, тем больше тиф, скарлатина, холера и другие болезни распространялись по городу, вылезали из всех чистых улиц и переулков, из всех засыпанных известью канав и просмоленных мусорных баков.

А все потому, что одновременно с чисткой лодзинских улиц барон фон Хейдель-Хайделау очистил город от хлеба, от работы, от жизни. Фабрики стояли. Фабричные трубы молча возвышались над городом, темнея своими закопченными головами в чистых голубых небесах. Из них не вилась ни одна струйка дыма. Фабричные гудки онемели и больше не тревожили сон людей на рассвете, позволяя им оставаться в постели сколько душе угодно. Барон фон Хейдель-Хайделау первым делом велел своим ландштурмерам пройтись по всем фабрикам и снять трансмиссии, грубые кожаные ремни с колес.

Лодзинские фабриканты составили делегацию, которая должна была поговорить с полковником, убедить его не забирать трансмиссии. Без них колеса машин не могли вращаться, а фабрики не могли работать. Надев черные костюмы с белыми манишками, члены делегации пошли к дворцу Ашкенази. Среди них был и Якуб Ашкенази в элегантном черном костюме, с черной подкрашенной бородой. Он впервые в жизни попал во дворец брата. По-немецки члены делегации покорнейше просили барона не наносить вреда промышленности Лодзи.

— Мы просим ваше превосходительство от имени нашего города, — сказали они, кланяясь.

Барон фон Хейдель-Хайделау сидел, развалившись в кресле, с видом победителя и снисходительно смотрел в монокль на умолявших его богатых и влиятельных обывателей Лодзи.

— Ничем не могу помочь! — холодно ответил он.

Просители пытались затронуть общественную струнку, говорить от имени рабочих, которые без работы погибнут с голоду. Барон остался равнодушен. Как только делегаты заговорили смелей, резче, барон фон Хейдель-Хайделау прервал их и стукнул кулаком по столу.

— Какое мне дело до ваших людей? — разозлился он. — Я думаю о своих солдатах!

Как римский патриций, к ногам которого припали пленные, полковник гневался на лодзинских представителей и скрипел на них своими вставными зубами.