След грифона - Сергей Максимов

– Я думаю, что между собой мы разберемся. С Эйтингоном же разобрались. А ты заметил, что после известия о присвоении ему генеральского звания наш Грифон даже осанку поменял.

— Заметил. Одно слово, их превосходительство. Но это ему и необходимо. Для встречи с Маннергеймом лучше кандидатуры не найти. Был бы толк.

На подлете к Ленинграду за транспортным самолетом «Ли2» устроил настоящую охоту немецкий ночной истребитель. Ночь была светлой. Давно закончились белые ленинградские ночи, но немецкий пилот хорошо различал двухмоторный советский самолет на фоне все же светлого неба. Маневренный и скоростной «Мессершмитт-109» атаковал со всех сторон. Он подныривал под брюхо «Ли-2», точно высматривая его на фоне ночного неба. Секунды спустя он обрушивался уже откуда-то сверху. Потом неожиданно атаковал сбоку, исчезал, и вдруг, после паузы, появлялся на встречном курсе и снова атаковал. Наши летчики, насколько это возможно, прижались к земле. Самолет, казалось, вот-вот заденет крыльями верхушки деревьев. Горячие стреляные пулеметные гильзы летели на дюралевый пол пассажирского отделения из люльки воздушного стрелка. Оказавшись третий раз в жизни в самолете, Суровцев чувствовал себя более чем неуютно. Непроизвольно отметил, что с такой высоты с парашютом не прыгнешь. Да и не было ни у него, ни у Эйтингона парашюта. Задымил один из двигателей. Не делая дополнительного захода над аэродромом, наши пилоты сразу пошли на посадку. «Мессершмитт» в последний раз обстрелял двухмоторник и, получая вслед порции свинца от наших зениток, сам теперь прижался к земле и исчез. Будто его никогда и не было.

– Согласитесь, Сергей Георгиевич, все же на земле умирать легче, – сдавленным голосом проговорил Эйтингон, когда они отошли от самолета, вокруг которого суетились пожарные.

– Соглашусь. Хотя, наверное, так быстрее попадешь к Всевышнему.

Оба рассмеялись, что было следствием осознания отступившей опасности.

Час спустя Суровцев и Эйтингон были в штабе Северо-Западного фронта. Сразу же принялись за дело.

– Что касается финнов, то несколько раз нам удалось взять «языка». Всех пленных завтра утром вам предъявим, – докладывал офицер Разведывательного отдела фронта в звании майора.

– Каково общее впечатление от финнов? – спросил Суровцев.

Майор несколько растерянно посмотрел на Эйтингона. Отсутствие знаков различия на военной форме Суровцева не давало возможности определить, что за человек перед ним. Возраст указывал на то, что незнакомец – человек важный. И при этом чувствовалось, что полковник относится к нему с неким труднообъяснимым чувством почтения. И еще осанка. «Генеральская осанка, прямо скажем», – думал майор.

– Отвечайте. Отвечайте, – кивнул Эйтингон, не собираясь, впрочем, объяснять майору, кому он отвечать должен.

Секретность данного дела была такова, что и на глаза никому на фронте, кроме этого майора, Суровцев не должен был попадаться. А ведь была еще и такая деталь в нынешнем деле. Суровцев был лично знаком с командующим Северо-Западным фронтом Климентом Ефремовичем Ворошиловым. Другое дело, что знакомы они были по Гражданской войне, когда Ворошилов был вторым человеком в 1-й Конной армии Буденного, а Суровцев начальником штаба одного из полков.

– Финны в отличие от немцев противники менее беспокойные. Воевать за великую Германию они не особенно рвутся, но и стойкость проявляют, прямо скажу, серьезную, – ответил майор-разведчик.

На этом пока и закончили. На рассвете отправились на Литейный проспект, в Управление НКВД по Ленинграду и Ленинградской области. «Вымерший город», – только и родилось в голове у Суровцева. Замаскированные, перекрашенные здания. Памятники, защищенные от бомбежек и обстрелов дощатыми коробами, наполненными опилками, перемешанными с песком. Закрашенные серой краской купола храмов. Надписи на зданиях: «Внимание! Эта сторона улицы находится под обстрелом!» «Бедный город», – как о живом существе подумал Суровцев о Петербурге-Петрограде. С именем Ленина город его молодости так никогда и не увязался в его сознании. Он усилием воли прогнал нахлынувшие воспоминания. Сейчас не до воспоминаний. Тяжелая печать этого безысходного, непреодолимого и болезненного, удушающего и подавляющего слова «БЛОКАДА» лежала на облике бывшей столицы империи. Четыре часа сна – и допрос пленных финнов.

Допрашивал через переводчика в основном Эйтингон. Вопросы касались нумерации частей, в которых пленные служили, имен командиров. Финны не особенно таились. Суровцев молча слушал. Но когда завели унтер-офицера тридцати примерно лет, он неожиданно оживился и, опережая переводчика, обратился к пленному на русском языке:

– А не поговорить ли нам без переводчика, господин хороший?

Пленный вздрогнул. Эйтингону не нужно было объяснять, что перед ними в финской военной форме, до деталей скопированной с формы немецкой, стоит русский человек.

– Да и правда, присаживайтесь, – в тон Суровцеву продолжал Наум Исаакович Эйтингон, урожденный Леонид Александрович Котов. – Поговорим по душам, как русские люди.

Он, точно оправдывая свою настоящую фамилию, был сейчас даже похож на кота, придавившего когтистой лапой мышь. Вдвоем с Суровцевым они и навалились на пленного.

– Ваше русское происхождение в данном случае вам не вредит, а, наоборот, работает на вас, – заговорил Суровцев. – Нас даже мало интересует ваше русское имя. Речь не об этом.

– Тогда о чем речь? – на чистом русском спросил пленный.

Пережив не одну сотню допросов, да еще с пытками и избиениями, и Эйтингон и Суровцев на подсознательном уровне чувствовали, как нужно допрашивать с максимальным эффектом. Как «разговорить» допрашиваемого, чтобы он, уже без вопросов, сам рассказывал все, что только знает. И уж избивать пленного они, конечно же, не собирались. Цену «выбитым» показаниям они знали.

– Скажите, как много русских сейчас служит в финской армии? Можете курить, – придвигая к пленному дефицитную, как и продовольствие, пачку папирос, разрешил Суровцев.

– Благодарю. Достаточно много, – закурив, ответил пленный.

– Используют вас, как правило, не на передовой? – точно подсказал ответ Эйтингон.

– Говорят, якобы существует такой приказ. Но я, честное слово, не могу сказать точнее.

Речь пленного выдавала в нем человека из интеллигентной русской семьи. В самой России говорили уже на другом русском языке.

– Существуют ли в финской армии подразделения, целиком сформированные из русских? – продолжал, в свой черед, Суровцев.

– Я о таковых не слышал.

– Хорошо. Тогда еще один лишь вопрос. Последний, – продолжал Сергей Георгиевич, не собираясь, впрочем, заканчивать допрос. – Вы сейчас отправитесь в соседнюю комнату. Вам дадут список русских и немецких фамилий. Подчеркнете те из них, которые вам знакомы. Или слышали эти фамилии от других.

– Ну что, – обыденно обратился к Суровцеву Эйтингон, – передохнем, пожалуй?

– Да, – ответил Суровцев и вызвал звонком конвоира. – За нами где-то закреплен еще один кабинет, – сказал он чекисту. – Уведите пленного туда. Вам оставаться при нем, – приказал он.

– Есть! – ответил чекист.

– Вы тоже пока свободны, – сказал Эйтингон переводчику.

Когда двери за ушедшими закрылись, Суровцев придвинул к себе чистый лист бумаги и быстро стал заполнять его фамилиями. Чередуя настоящие и вымышленные фамилии, чтобы не сужать и не выдавать круг своих интересов, он полностью исписал стандартный лист бумаги. Эйтингон молча наблюдал. Они встретились взглядами. Понимающе улыбнулись друг другу. Работалось вдвоем им хорошо и споро.

– Знаете что, Наум Исаакович? Цепляйте-ка вы этого парня в разработку, – по-прежнему улыбаясь, проговорил Суровцев. – Хотя если он попал в плен как «язык» – это не лучшая рекомендация для агента. Да и «раскололи» мы его что-то подозрительно быстро.

– А и правда, цепану, – рассмеялся Эйтингон. – Давайте ваши списки, я отнесу по адресу. А фронтовая контрразведка-то проглядела, что это не финн, а русский.

– Что же теперь, рапорты на них писать?

– Ни в коем случае, – продолжал улыбаться Эйтингон. – Мы должны быть благодарны им. Такая осознанная молчаливая благодарность...

– И признательность, – в свой черед пошутил Суровцев.

Вечером того же дня они знали настоящее имя пленного. Звали его Николай Трифонов. Знали, что он призван из запаса. По профессии он оказался агрономом. Происходил из русской дворянской семьи, заброшенной на территорию Финляндии штормом революции. Узнали, что еще в двадцатые годы, а потом еще раз, при первых шагах сближения Финляндии и гитлеровской Германией, Маннергейм в приказном порядке изменил многие русские фамилии и имена на финские. Это коснулось тех русских, которые оказались на военной и государственной службе. «Мудро» – только это и могли подумать Эйтингон с Суровцевым. Но главным было то, что они обнаружили среди прочих русских Пулкова. Бывший русский подпоручик Пулков оказался теперь финским генералом по фамилии Пул. Русская община в Финляндии была, по словам Трифонова, сплоченной и дружной. Любопытно, что обрусевшие немцы из числа бывших царских офицеров также примыкали к русской общине. Нескольких людей с немецкими фамилиями Трифонов отметил из списка Суровцева. Когда Гитлер в конце тридцатых годов обратился к немцам, проживающим за рубежом, с призывом вернуться в Германию, на родину предков, то из Финляндии выехали буквально единицы. А что касается генерала Пула – Пулкова, то Трифонову привелось с ним даже общаться. Происходило это во время православных праздников, которые русские отмечали широко и по возможности с размахом причем присутствовали на этих празднествах представители всех слоев русской эмиграции: от генерала до сапожника. Словесный портрет Пулкова и Пула совпадал полностью. Это была первая и большая удача. И причем в первый день работы.