Королева Брунгильда - Брюно Дюмезиль

Подобная эпоха не подходила для воспевания монархинь. Так, когда в Византии императрица Ирина в 797 г. присвоила титул басилевса, Карл Великий отказался признавать ее легитимность. Всякая женщина во власти казалась существом экзотическим, аномальным и, возможно, зловредным. С тех пор образ Брунгильды стал для коллективного мышления крайне далеким, даже несколько неправдоподобным. Может быть, потому, что он не смог сохранить целостность. Он взорвался. Вместо одного, может быть, искаженного образа появилось несколько представлений, каждое из которых соответствовало конкретному контексту письменной культуры.

Первой каролингской Брунгильдой была героиня хроник. С VIII по середину X в. монахи и каноники наперебой производили на свет всеобщие или местные хроники энциклопедического характера.

О Брунгильде забывали лишь изредка. Тем не менее во время этого историографического «возрождения» качество часто подменялось количеством, а правильность языка не могла скрыть отсутствия оригинальности. Поэтому сообщения, касающиеся королев франков, в лучшем случае состояли из выписок из Григория Турского, а в худшем и самом частом — переписывали «Книгу истории франков». Только автор «Муассакской хроники» решился привести длинный рассказ о казни по Фредегару{1041}. Даже когда каролингские историки не заимствовали суждения дословно из источников VII и VIII вв., они все осуждали Брунгильду: поскольку она незаконно присвоила власть, она казалась им олицетворением меровингского семейства, этой расслабленной и лукавой династии, которую Пипино-Каролинги недавно с полным правом отстранили от власти.

В агиографии Брунгильда сделала хорошую карьеру пугала. В самом деле, одним из очагов культурного «возрождения» был монастырь святого Галла. А ведь его основатель Галл входил в число двенадцати соратников Колумбана и, значит, ex officio [по должности (лат.)] был потенциальной жертвой королевы. Чтобы придать подобным рассказам большую содержательность, обращались к Ионе из Боббио, и когда Валафрид Страбон в середине IX в. написал «Житие святого Галла», он не преминул пнуть «вторую Иезавель»{1042}. В собственных сочинениях монахи обители святого Галла воспроизводили и давние проклятия Колумбана{1043}. Распространение таких произведений привело к удивительным результатам. Так, в X в. автор «Жития святого Менелея» настаивал, что его героя, безвестного овернского аббата, вызвали на суд ужаснейшей из франкских королев{1044}. Этот прием можно оценить тем более, узнав, что Менелей представлен еще и как отдаленный потомок императора Ираклия (610–641)! Но халтурщики, бравшиеся за написание житий, к историческим источникам обращались редко. Многие довольствовались тем, что сочиняли мало-мальски приемлемую историю с использованием обязательных сюжетов и уже знакомых персонажей. Когда в житиях галльских святых требовался гонитель, для этой роли использовали Брунгильду, как Нерона или Деция в «страстях» римских святых.

Но каролингская эпоха не ограничилась обзорами и подражаниями. Это был также период активного переписывания рукописей и, значит, открытия заново великих произведений поздней античности. В результате «Регистр» писем Григория Великого, до VIII в. остававшийся в Латеранских архивах, распространился по всей Европе. В 780-х гг. италийский монах Павел Диакон также обнаружил стихи Венанция Фортуната и способствовал их популяризации; придя в восхищение, он даже сочинил эпитафию, чтобы украсить могилу исчезнувшего поэта{1045}. Новое открытие этих источников неминуемо побуждало привнести в образ Брунгильды какие-то оттенки. Так, Павел Диакон в «Истории лангобардов» изобразил ее смелой и великодушной королевой{1046}.

Благодаря подобным любительским погружениям в старинные документы просвещенные люди каролингских времен вступали в непосредственный контакт с остатками того, что было сделано Брунгильдой. Так, в начале IX в. библиотекарь Лоршского монастыря нашел в Трире рукопись, содержавшую дипломатические архивы королевства Австразии, которые, вероятно, были собраны в 590-х гг. епископом Магнерихом. Гордый находкой, монах сделал с нее копию и привез свою добычу в Лорш. В этом интеллектуальном очаге, близком к каролингской власти, немедленно заинтересовались письмами Брунгильды. К тому же Карл Великий и его люди находились в состоянии латентного конфликта с Константинополем из-за притязаний первого на императорский титул и на обладание Истрией; применительно к этой ситуации эпистолярное досье 580-х гг. могло представить интересные прецеденты. Из-за ценности этого материала никто не хотел обращать внимание, что основной вклад в него внесла проклятая королева. Лоршский библиотекарь довольствовался тем, что записал в своем каталоге: «Книга из сорока трех писем епископов и королей, соединенных в единую рукопись»{1047}.

В более широком плане служители церкви каролингских времен проявляли профессиональный интерес к сохранению старинных документов. Во времена, когда письменные доказательства вновь обрели былое значение, любая грамота могла в тот или иной день оказаться полезной, позволив отстоять права или выдвинуть притязание на утраченные владения. Операция сохранения часто сводилась к переписыванию на прочный пергамент всех оригинальных документов, записанных на хрупких меровингских папирусах, причем без учета нравственных качеств донаторов. Так, оба каноника, скомпилировавшие с 872 по 875 гг. «Деяния епископов Оксерских»{1048}, записали в одну и ту же статью благочестивые дарения Брунгильды и ее убийцы Хлотаря II. Каноник Флодоард, составлявший в начале X в. «Историю Реймсской церкви», в то же время работал как архивист, которому известны нужды его учреждения{1049}. Сначала он навел справки об оригинальных грамотах, какими располагал его собор в подтверждение обменов землями между Брунгильдой и епископом Соннатием{1050}. Далее, умело используя книгу Григория Турского, составил протокол процесса Эгидия, чтобы получилась памятка о процедуре, какую следует производить для смещения епископа.

Итак, в каролингские времена у историков, агиографов и архивистов было три разных взгляда на Брунгильду. Сознавали ли они, что говорят об одной и той же королеве? Крайне маловероятно. Каноники из Оксера уже не знали, кто такая дама по имени Ингунда, упоминавшаяся в их документах, а переписчик из Лорша при записи совершил ошибки, свидетельствующие о серьезных пробелах в знании истории. Ведь даже если копии «Десяти книг истории» Григория Турского находились в обращении, нет оснований утверждать, что их содержание было общеизвестным.

Однако имя Брунгильды людям IX в. было еще было довольно знакомо. Возможно, потому, что образ этой королевы имел и четвертое измерение — литературный персонаж. Эпопеи каролингских времен, к сожалению, известны очень плохо. Карл Великий, по словам его биографа Эйнхарда, велел записать «старинные варварские песни, которые воспевали деяния и войны прежних королей»{1051}. От этого сборника, увы, ничего не осталось. Лучше всех сохранились две каролингских эпопеи — латинское сочинение IX в. «Вальтарии» и поэма на древневерхненемецком «Песнь о Гильдебранде». Там встречаются такие великие персонажи прошлого, как Аттила, Теодорих (Дитрих) или бургундский король V в. Гундахар (Гунтер). Из этих кратких упоминаний романтические историки XIX в. сделали вывод, что германские народы ревностно хранили устную память о великих людях из своей истории: если в IX в. поэты оплакивали несчастья бургундов V в., неминуемо надо предположить, что подобные песни были в ходу четыреста лет. На самом деле такая гипотеза не выдерживает проверки. Во-первых, каролингские поэты, произведения которых сохранились, были людьми учеными: материал для своих рассказов они могли черпать в библиотечных книгах, а не обязательно в народных песнях. Во-вторых, авторы эпопей довольствовались тем, что брали из источников некоторые имена персонажей и отдельные факты, по которым последних можно было опознать: так, они сообщали, что Теодорих Великий сражался с Одоакром и что Аттила был могущественным королем гуннов, но не более того. На основе этих минимальных сведений они придумывали оригинальные сюжеты, не претендовавшие на историчность, потому что для эпического рассказа было характерным только эстетическое единство. Кстати, каролингские поэты ставили целью не знакомство аудитории с событиями прошлого, а, напротив, отражение реалий своего времени. Может быть, «Вальтарий», три героя которого калечат друг друга, прежде чем прекратить бой при всеобщем ликовании, был ироническим отражением междоусобной войны сыновей Людовика Благочестивого{1052}.